но во мне совсем не было отчуждения. Я принимал людей вместе с их преступлениями. Рядовые люди и прежде были моим кумиром, я знал их по стройкам и лесозаготовкам. Я жалел о недоигранной на воле партии, но чувство общности с зэками явилось сразу.

И. К.: Тебе не было там страшно?

Г. П.: Нисколько. В начале 1980-х в тюрьмах политических было немного, и нас уважали. Я сидел в позднесоветской тюрьме Бутырки, тогда более гуманной, чем теперь. Политических держали в так называемой специальной части Бутырок. На спецу не было общих камер на пятьдесят–семьдесят человек, куда набивали и по полтораста, – здесь находились небольшие камеры, на пять–семь коек. И в ссылку меня, как политического, этапировали в изоляции. В боксе столыпинского вагона шесть полок, их набивали человек по десять, не меньше. А я ехал в боксе один, барином.

Страшновато было раз на пересылке, где я ненадолго оказался в камере с детьми – малолетками. Взрослых запрещено сажать к подросткам, но на пересылке правила нарушаются и все сидят вместе – рецидивисты, малолетки, хулиганы. Для новичка это опасный момент, он незащищен. Малолетки в стае легко быстро теряют человекообразие. Они обменивались яростными модуляциями, где с трудом можно угадать элементы мата. Даже мат их был нечленоразделен. Они были стаей, а стая всегда может кинуться. Впрочем, на меня они внимания не обращали. Меня взяли под опеку воры-рецидивисты, их еще «полосатиками» называли – телогрейки с полосами, чтобы охрана отличала. Попав в их компанию, я удивился тому, как они разговаривают, – речь без мата, изысканно уклончивая. Не интеллигентная, конечно, но старательно избегающая чем-либо задеть соседа. Сейчас бы ее назвали «политкорректной», и в фейсбуке общаются не в пример грубей! В той среде Брежнева было можно назвать «козлом», а соседа – нельзя. Ведь тогда он обязан убить тебя, или ты его – к чему такие хлопоты? Среди рецидивистов я чувствовал себя уютно и в безопасности. Но не от вертухаев с киянками в руках, разумеется.

И. К.: Был ли момент, когда ты мечтал о побеге?

Г. П.: Только во снах. Побеги из Бутырок – любимейшая тема тюремных баек. Считают, что отсюда бежать нельзя. Но у воров был миф, будто Феликс Дзержинский бежал, согласившись для этого нырнуть с головой в «парашу» с дерьмом и дышать через соломинку. Но когда наш автозак на дороге из Ухты съехал в обледенелый кювет, мы все его выталкивали: рецидивисты, охранники, я – все вместе. И никто не пытался бежать.

А вот из ссылки я однажды сбегал. Меня толкнула на это сильная боль – из Союза навсегда уезжала Лина с моей дочерью Настей. Лину выгнали из института за связь со мной, доказанную уже тем, что она беременна. Она страшно трудно выживала. В 1985 году наши ангелы-троцкистки помогли ей уехать во Францию, фиктивно выйдя замуж. Узнав об этом всего за день до ее отъезда, я решился бежать в Москву. Это было возможно, потому что при аресте я успел спрятать паспорт и сохранил его в ссылке. (Я был довольно ловок и паспорт перепрятал на уже обысканной кухне в сахаре.) С паспортом я смог вылететь из Ухты. Билетов на Москву не было, из Ухты пришлось добираться в облет через Харьков, и я на два часа опоздал. Когда я влетел в дом, друзья только вернулись с вокзала, проводив Лину с дочерью в Париж.

И. К.: Ты хотел просить ее не уезжать?

Г. П.: Вероятно. Я не имел плана, был в горячке и готов на все – ведь я бросил место ссылки. Тогда запросто давали вторые срока, а за побег, если поймали – точно бы дали. Но я успел вернуться в Коми. Все вместе заняло два дня, и для меня обошлось.

И. К.: Надзиратели не поняли, что тебя нет?

Г. П.: На работе сказал, что запил, – обычное дело. А в милиции отмечался раз в неделю и, когда срок подошел, как ни в чем не бывало отметился. Дуракам счастье!

И. К.: Когда рассказываешь, я просто не могу себе представить этих трех дней.

Г. П.: Пока ехал в поезде через Харьков в Москву, я написал яростное письмо на случай ареста. Пафос его был в том, что я больше не хочу объяснять себя государству. Вот я такой, как есть, и не могу жить ни с вами, ни без вас. Отчаянный текст в никуда, на каком-то безумном коктейле ненависти и любви.

И. К.: Я где-то читал, что, когда ты был в ссылке, ты писал политические тексты в правительство…

Г. П.: О да, и не раз. Еще я написал массу несносно длинных писем-трактатов друзьям в Москву и в Америку.

И. К.: Что-то из них у тебя сохранилось? Ты их перечитывал или нет?

Г. П.: Да, но их неприятно перечитывать. Письма из ссылки кажутся мне теперь манипулятивными – ведь я не хотел признаваться себе, что не прав. Аресту 1982 года предшествовала моя яростная полемика в самиздате в пользу компромисса Движения с властью. Из ссылки я пытался ее продолжить, но после покаянного заявления на суде такое, конечно, стало немыслимым.

Признание вины перед государством для «семидесятника» означало самоликвидацию, моральное харакири, а моя личность оставалась вмонтирована в этос диссидентства. Согласно философии Движения, признавший себя виновным перед властью должен «сломаться». Я же ломаться отказался, хотя был к этому крайне близок. И неважно, что я никого лично не выдал. В письмах я убеждал, что мой компромисс с государством политический, а не моральный. Те письма ужасные, вообще странно, зачем было все это писать друзьям? Они и так меня простили.

Я написал несколько меморандумов для властей, особенно выразительны были первый и последний. Первый 1983 года о том, что СССР неправильно борется с Рейганом – антиамериканская пропаганда груба, ее надо строить тоньше, не так! Сегодня нечто подобное может написать кто-то из придворных аналитиков Путина. А последняя записка в 1985 году, что еще смешней, была об оптимизации нефтегазового и жилищно-коммунального комплексов Республики Коми.

И. К.: Из диссидента ты превратился в невостребованного советника власти? Кто из представителей власти тебя читал?

Г. П.: По месту ссылки меня читал алкоголик – уполномоченный КГБ Троицко-Печорска и все отсылал в Москву. С его московскими шефами я встретился в отпуске – да, ссыльному при «хорошем поведении» могли дать отпуск. Считалось, что у меня, как признавшего виновность по статье 190-1, поведение в целом удовлетворительное. Вскоре после смерти Андропова мне дали съездить домой в Москву. И, конечно, сразу повстречались со мной, узнать «чем дышу».

Там был подполковник, с которым я виделся на обыске января 1980 года. В тот день, когда Сахарова высылали в Горький, у меня был долгий обыск, который должен был закончиться арестом. Взяли кучу всего, но опять-таки журнала «Поиски» не