на столе. Эти идиоты тщательно скопировали ее в протокол, имитируя даже мой почерк. А за шкаф не заглянули.

Обыск – это состояние, где просто ожидаешь, чем кончится, уже ничего изменить нельзя. Он меняет отношение к дому – отныне знаешь, что любое твое убежище неверно и может быть вдруг захвачено. При последнем обыске, кончившемся арестом, следователь вышиб дверь ногой так, что та отлетела на метр. Он был каратист – Воробьев, тот самый, кто пробовал было в 1982-м начать бить диссидентов на следствии. Меняется ощущение места, и чувство телесной защищенности уходит навсегда.

И. К.: А само твое отношение к дому? Если подумать, сколько раз в месяц ты спал у себя дома, а сколько – у друзей?

Г. П.: Дом себе я так и не создал. Дом был травмирующей проблемой. Мой комплекс дома пропитался ностальгией по теплым домам бабушек. Тогда жили тесно и своя квартира была у немногих. Гефтер как-то сказал, что вопрос о своем доме – это основной вопрос советской философии. Я мечтал о доме, но места, где я жил, мне домом не становились. Став плотником, я сам разрабатывал дизайн, конструировал мебель, и все-таки оставалось сильнейшее ощущение бездомности. Со временем я привык, что мне в моей стране дома нет и незачем пытаться.

И. К.: Что изменило решение публиковаться в «Поисках»?

Г. П.: Конечно, это был новый уровень риска. Но не помню, чтобы я, получив предложение войти в состав редакции, хоть на минуту заколебался. Не обдумывая, я принял его сразу.

И. К.: Сколько номеров вы успели опубликовать?

Г. П.: Восемь, но страшно объемистых. «Поиски» были журналом русской модели – так называемый «толстый журнал», в номере страниц по пятьсот. Полтора года мы просуществовали открыто, аресты начались с декабря 1979 года. Последние два номера я собирал подпольно, уже дав КГБ обещание не заниматься политикой. Выпустил их втихаря, но в Комитете об этом, конечно, узнали.

Мне нравилось редактировать тексты. Прямо скажу, в самиздате всегда есть что редактировать, здесь писали вольно и неряшливо. Авторы считали особенно унизительным для себя требование краткости – ведь они несут правду! И если твоя правда занимает шестьдесят страниц вместо двадцати, то и правды втрое больше! Я вел редакторскую войну с многословием, у нас в этом был сговор с Абрамкиным и эстеткой Лерт. Воюя с диссидентской графоманией, я навсегда вошел во вкус редактирования.

И. К.: Как делался журнал? Кто были твои коллеги в редакции «Поисков»?

Г. П.: «Поиски» изначально были сложной коалицией нескольких диссидентских групп. С одной стороны, был круг, центр которого составлял Валерий Абрамкин – поэт-песенник, человек строгий, но очень светлый, веселый, кантиански мыслящий: моральное всегда отличимо от аморального, добро – от зла, со злом в компромиссы не вступают. Слово «политика» для Абрамкина до ареста было клеймом. Он спорил с очень известным тогда в московском кругу Виктором Сокирко, одним из немногих в Движении идейных сторонников капитализма и буржуазной демократии. Витя Сокирко тоже вошел в редакцию.

С другой стороны, была группа идейных социалистов, очень немолодых. Самый колоритный из них был Петр Егидес, философ-спинозист, доктор наук. Он дважды успел посидеть за политику при советской власти. Первый раз молодым после войны, о чем у него остались юмористические воспоминания. Он мне рассказывал: «Жил чудесно – работал на свежем воздухе, кормили селедкой, такой вкусной селедки я нигде не ел! Завел роман с молодой врачихой, и было совсем не скучно». Из лагеря он, как и все, написал письмо Сталину, и тот неожиданно написал: «Рассмотреть». Егидеса освободили. Защитив диссертацию о Спинозе, он уехал в глушь, в какое-то пензенское село – строить коммунизм в деревне. Повторно его посадили уже в 1969-м, при разгроме Ростовского университета, куда он устроился преподавать. Профессора упекли в «психушку», но врачи не выдержали его темперамента, и Егидеса выпустили опять. Гефтер звал Егидеса «еврейским изданием князя Мышкина» – добрый, наивный и при этом напористый еврокоммунист, он ставил вопросы в лоб, пускай и стилистически неряшливо.

Была удивительная женщина Раиса Борисовна Лерт, из влиятельного круга могучих старух Москвы. В годы войны работница военного агитпропа, она стала диссиденткой только через двадцать лет после ухода на пенсию. Утонченный стилист, идеальный редактор и просто мудрая женщина, она считала себя «социалисткой по Оскару Уайльду». Абрамкин думал выпускать эстетский антикоммунистический альманах, а Лерт с Егидесом – еврокоммунистический гроссбух. Но были еще мы с Гефтером, а тот привлек Копелевых, своих давних знакомых с прекрасными связями в писательской среде. Володя Гершуни, динозавр сопротивления (сидевший на Лубянке аж еще с Солженицыным), привлек писателя Юрия Домбровского. Неожиданно активно включился в работу редакции Григорий Померанц – ветеран Движения и его гуру.

Эти совершенно разные люди сошлись на идее принципиально межпартийного журнала, а не трибуны лишь либералов, социалистов или почвенников. В КГБ догадались, что журнал «Поиски» – это, в сущности, объединительный проект Движения. Для журнала Гефтер написал «Приглашение к участию». Идея была в том, чтобы, соединив среду, создать общую площадку Движения, поверх воюющих кружков. Но это, конечно, не удалось. Первый номер вышел весной 1978 года, когда советское диссидентство уже катилось под горку.

Моя статья стала в первый номер. Я быстро сблизился с Абрамкиным. Старики сбросили работу на нас, и я подбирал рукописи в роли managing editor. Мне было интересней технически формировать журнал, чем излагать собственные мнения. В журнале были сильные авторы. Владимир Войнович давал собственные тексты и помогал пополнять портфель. Померанц – старый автор самиздата, впервые открыто отдал свою статью в политический журнал. Это был для него сознательный шаг. Искандер дал главу о Сталине из романа «Сандро из Чегема». Юрий Домбровский незадолго до смерти дал в журнал свой последний страшный рассказ «Ручка, ножка, огуречик».

И. К.: А ты писал под своей фамилией?

Г. П.: Да, чаще под своей, а псевдонимы использовал, если в номер шли сразу две моих вещи. Как-то, желая спровоцировать дебаты о русском национализме, я под разными псевдонимами написал два противоположных по позиции текста. Узнав об этом, Раиса Лерт восстала, заявив, что помнит еще, как самого Василия Васильевича Розанова за такое бесчинство исключили из Религиозно-философского общества! Но я не мог сузиться до политических рамок. Казалось, что у меня есть что сказать и почвенникам, и либералам. Впрочем, в Движении от резких дебатов уклонялись.

И. К.: Какая у тебя была идентичность? Здесь на самом деле три вопроса. Первый – про жену. Ты уже ответил, каким человеком был, когда женился в первый раз. Теперь вторая жена. Когда вы поженились, с кем, как она думала, она встретилась? Каким был этот человек, каков был его социальный статус? Второе – кто ты был для друзей? И третий