и во все последующие, когда я была с семьей на демонстрации.

Это какое-то особое состояние: тебя вместе со всеми вокруг будто невидимая волна поднимает вверх, сердце начинает биться чаще, ты кричишь громко и радостно, как никогда раньше не кричал, и всех любишь. В какие-то более поздние года я видела и всех народных вождей, и даже иностранные делегации, стоящие на особо охраняемых трибунах.

Пройдя Красную площадь, люди довольно быстро расходились в разные стороны. Нас ждал автомобиль, который отвез усталую семью домой. Мы не чувствовали под собой ног, но поняли, как устали, только по дороге обратно.

Был еще парад Седьмого ноября, но это осень, довольно холодно, и строгая Софья Абрамовна была категорически против того, чтоб мы шли на демонстрацию. Она говорила укоризненно:

– Лёня, ни в коем случае! Ты забыл, что у тебя слабые легкие и горло? Да и дети могут простудиться.

Ну, как вы уже поняли, в этом доме ей никто не перечил и все со всем соглашались.

Следующие пять лет

Как быстро летит время, когда человеку хорошо! Я прижилась в этой семье, где общение было простым, а сами люди – очень образованными, я бы сказала даже, талантливыми, но при этом не гордыми. Они относились ко мне с уважением, везде с собой брали, и не только потому, что им нужна была помощь с детьми. Я это чувствовала.

В отпуск я ездила каждый год, и поначалу, когда приезжала из Ленинграда, для меня и для моих деревенских каждый приезд был большим событием. Парни ходили вокруг меня кругами, подружки завидовали, ведь я приезжала «такая городская» и с подарками всем. Но постепенно все, включая меня, к этому привыкли. Мне так никто из наших деревенских ребят и не понравился, мама вздыхала и грустила по этому поводу. А что было вздыхать? Когда я переехала в Москву, мне должно было через месяц исполниться всего лишь девятнадцать лет, и меня этот вопрос еще не так интересовал. Мне Ольга Николаевна, да и Софья Абрамовна отдавали разные вещи «для деревни», как они это называли, и я их откладывала до следующей поездки в Ракушино. Кое-что перепадало и брату, как всегда.

Кстати, с ним вышла интересная история. Вася не любил ни писать, ни читать и, переехав в Москву, нечасто открывал мои письма. Он мог прочитать письмо и через две недели после того, как получит, а то и два сразу раскроет, пришедших с разницей почти в месяц. А отвечать на них – Господи спаси! Не дождешься! Вот такой был у меня брат. Так, о моем стремительном переезде в Москву, где он жил и работал и, как я надеялась, будет рад видеть сестру рядом, он узнал только осенью. Я была летом на родине у мамы и рассказала им с сестрой о смерти профессора и моих переменах. До этого я и писать об этом им не решалась, думала: а вдруг не приживусь в семье или в Москве или какая другая оказия случится? Ну а как приехала к ним, да не из Ленинграда, а из «само́й Москвы», тут-то было рассказов и своим, и родным, и соседям! Я такая, готова радостью и новостями поделиться со всеми.

Так вот, Васька приехал осенью помочь матери с Марийкой выкопать картошку – им дали делянку на колхозном поле за летние трудодни, а его и спрашивают:

– А как там Лиза в Москве, не нашла себе ухажера?

– С какого перепугу ей искать его в Москве? – спрашивает озадаченный братишка.

– Так она, почитай, скоро как полгода там живет. Неужели не знаешь? Так что ж ты за брат такой? – смеялись соседи.

Потом даже частушку написали:

Лизка ходит по Москве,

Женихов считает,

Васька-брат сидит в окне,

Ни хрена не знает!

Я в тот приезд в деревню даже номер телефона оставляла для него. Он позвонил, и мы встретились, когда у меня было свободное время. Вася приехал ко мне по адресу, хотел войти в дом, как раньше было у профессора, позвонить в дверь и сразу всех рассмешить, но не тут-то было. Милиция, охранявшая территорию, его даже во двор не пустила.

– Не положено! – сказали они ему, хоть и знали меня уже несколько месяцев.

Это тебе не в Ленинграде, здесь народ важный!

Мы ходили с братом в кофейню на соседней улице, пили там чай с булочками. Это мне Даша, что у соседей работала, подсказала на тот случай, если я вдруг парня хорошего встречу. А что, Васенька у меня тоже хороший, братик любимый, вот мы и сходили. Он ни разу раньше не был в таком заведении, только в столовой был и очень здесь смущался. А я разыгрывала из себя перед ним бывалую даму, угощала его, расспрашивала, как живет, при этом делала вид, что не замечаю его смущения. Мы с Дашкой потом смеялись без удержу, когда я ей всё это рассказывала и показывала в лицах.

Одним словом, когда он тогда осенью приехал в деревню, то уже получил два моих письма. Он сначала их просто не открывал, потом взял с собой в поезд, думал, по дороге прочтет, но не прочел. А потом, когда в деревне все новости узнал, что было читать? И так всё уже услышал обо мне. Так их нераспечатанными в деревне и оставил. Я была просто в возмущении!

Игорёк рос хорошо, ничем особо не болел, полюбил ездить на велосипеде, который ему папа купил ко дню рождения. Отец требовал, чтоб тот его мыл часто и тщательно, а то может лишиться своего двухколесного друга. Родители и сами очень любили велосипедные прогулки, особенно когда ездили отдыхать летом в Подмосковье. Они стали и его брать с собой лет так с тринадцати. Ездили по проселочной дороге до реки, смотрели с крутого берега на ее изгибы, купались, ели пикник из корзинки, что брали с собой, валялись на траве, глядя в небо. Иногда катались и в Москве по выходным, но здесь много машин, и поэтому такого удовольствия не получалось. Игорёк приноровился ездить на нем в школу.

Они и мне подарили велосипед на двадцатилетие. Он был попроще, но красивого белого цвета. Боже мой, я просто плакала от радости и благодарности! Я им пользовалась довольно редко. Ну куда мне ездить-то особо? Но мыла-намывала своего белого красавца часто. Тогда заодно и Игорюшкин чумазый «велик» протирала, пока никто не видел.

Игорь рос