до плеч. Я спросила у Ольги Николаевны, но она с улыбкой сказала, что лучше спросить у хозяина. Так я некоторое время и не знала, кто это, думала, что родственник, а оказалось, какой-то немецкий поэт.

Мои хозяева оба были журналистами. Они писали и читали бумаги даже дома после работы и в выходные дни. У хозяина в кабинете имелась печатная машинка, и они стучали на ней без остановки, споря, чья сейчас очередь. Эта машинка своим треском мешала мне порой укладывать спать Люсишку, как дочку называли дома. Они оба курили, но не часто, и смотрели, чтобы в квартире не было накурено, только в кабинете и иногда в спальне. Я им по этому поводу ничего не говорила, да и что я могла сказать?

Ели мы все вместе за одним столом, это на службе у профессора я питалась отдельно на кухне или у себя в комнате.

Новые хозяева были демократичными и убежденными большевиками. В отличие от них, мой прежний хозяин Пётр Игнатьевич здорово не любил нашу власть, это видно было по всему: по тому, как он одевался, какая была мебель, как он о власти говорил. Всё у них было, как сейчас говорят, «буржуазное». Они с Марией Константиновной любили порой оторваться от своих дел и сесть в салоне у окна с чашкой чая и пирожным за легким разговором. Посуда была из тонкого, почти прозрачного фарфора гнутых форм, чашечки маленькие, на тонкой, как карандаш, ножке, и оканчивались внизу круглой пяточкой с золотым кантиком. Даже щипчики, которыми они доставали из хрустальной вазочки колотый сахар и бросали осторожно в кофе, и ложечки, которыми они помешивали, были тоже золотыми и малюсенькими. Даже эклеры к кофе были миниатюрными, на маленьких тарелочках, и всё это стояло на инкрустированном, тоже маленьком столике между их кресел. Профессор имел обыкновение в такие часы открывать какую-нибудь газету и читать жене вслух. Часто он читал просто заголовки статей, читал громко, с выражением, можно сказать, даже театрально, с апломбом:

– Ты, Маша, послушай только, какой перл: «Правда берет на буксир Союзмясо»! Это же они газету «Правда» имели в виду. Каков получился каламбур!

И заливался громким смехом.

– Или нет, подожди, вот еще: «Канцелярский аппарат считает мух»! Нет, я не могу! Совдепия необразованная! Безграмотные комиссары! – не мог он остановиться.

Здесь, в Москве, всё было по-другому, можно сказать, по-партийному. Даже по телефону все обращались друг к другу «товарищ» или «гражданин», и шуток, подобно тем, что допускал профессор, явно бы не одобрили, а может, и сообщили бы «куда следует». Но мое дело маленькое – тряпки да кастрюли, мне годятся и «господа», и «товарищи», главное не перепутать.

Как-то так получалось, что я всё время была занята, у меня никогда не было свободного часа-двух или свободного дня, как в Ленинграде. Правда, и хозяева были такие же, работали с утра до ночи. Не то чтобы я уставала до смерти, но ведь и Люся была всё время на мне, и прочие дела по дому занимали много времени. Ведь я всё делала сама, а хозяйку-хромоножку жалела, она и так свою ногу перенапрягала. Ее даже врач за это ругал. И все-таки была одна вещь, которой мне в этом доме очень не хватало, но я боялась об этом даже заикнуться кому-нибудь из хозяев. Это церковь. Они же были атеистами, а Леонид Петрович еще и рисовал раньше очень крамольные карикатуры в журнал против Бога и священников.

Я не была в храме месяц, второй, третий, вот уж и Пасха прошла, а я не причастилась. Мне хотелось послушать, хотя бы иногда, проповедь священника, чтение Библии, почувствовать сладкий запах ладана. И главное, я даже представить себе не могла, как и когда смогу попасть в церковь. Словно всё это теперь в моем прошлом, моем детстве и ленинградской квартире с телефоном на стене прихожей. У меня от той жизни осталась только зеленая лампа на столе у Ольги Николаевны, и я часто к ней подходила, когда хозяев не было дома, щелкала выключателем и думала о прошлом. А потом я придумала: глядя на нее и представляя себе церковь и какую-нибудь икону, негромко, почти шепотом читать перед ней молитвы, а бывало, что увлекусь и поцелую ее зеленую поверхность вместо образа… Ну а что поделать? Я же в церкви была с детства, мне нужно было что-то, на что можно смотреть, когда молишься, вот лампа Петра Игнатьевича и пригодилась.

Двор нашего дома в Москве был большой: много деревьев, качели, песочница и две лавочки. Был большой неработающий фонтан посередине, видимо, «пережиток прошлого», как сейчас говорили. Жили здесь только семьи особых работников, так называемой номенклатуры. Я не знаю, что это значит, но, видимо, не простые люди. Собак выгуливали не около детского уголка, а подальше, в посадках, и охранники возле шлагбаума за этим следили. С детьми в колясках по дорожкам гуляли мамки, а с такими, как Люся, няньки. Они тоже были в основном из деревни, и мы, встречаясь у песочницы, говорили о своем, деревенском, о хозяевах редко и потише. Особенно сдружилась я с Дашей, тоже ярославской, которая служила у нашего соседа напротив, где была дверь с табличкой «Профессор Григорий Фридлянд». Он как-то был у хозяев в гостях на дне рождения, высокий, полноватый, в пиджаке и белой рубашке с галстуком-бабочкой. У него оказался очень громкий голос, и когда он смеялся, было слышно везде, другие гости переглядывались с удивлением.

Лёня и Олюшка

Мои хозяева очень любили друг друга и очень заботливо друг к другу относились. Ольга Николаевна, которую муж нежно называл Олюшка или Кисёнок, была доброй хозяйкой, могла посидеть и поболтать со мной, когда было время, могла изредка сходить со мной, показать, как закупаться в соседнем магазине, но делала это нечасто. Дело в том, что у нее болела нога, а точнее, одна нога была немного короче другой. Наверно, с рождения, я никогда не спрашивала, но видела, что один ее ботинок всегда выше другого. Она одевалась со вкусом, но довольно просто, по-пролетарски. У нее даже была кожаная куртка на военный лад, но сшитая для девушки, с вытачками на груди.

Сам Леонид Петрович был внешне очень интересным мужчиной, и по всему было видно, что жена им любуется. Она подбирала одежду ему сама и тоже в духе времени – без изысков, но с намеком на элегантность. Оба, и Леонид, и Ольга, любили спорт. Они то