– Н-не надо!

– Тогда говори.

Антошка пнул стену рядом с головой пленника.

– Ну же, – продолжал увещевать тот-кого-нельзя-ослушаться. – Ты же не хочешь умирать долго и мучительно.

– Я не хочу умирать.

– Никто не хочет. Но придется. Пойми, тебе придется обязательно, вопрос только, как. А вот Машенька – дело другое. Тут уж как выпадет. Может, умрет. Может, не умрет.

Вареньке надоело слушать, и она вышла из сарая. Снаружи было мерзко. Лес. Пустырь с седой крапивой, которая вымахала по пояс. Сарай. Собачья будка. От бугристого неба к земле протянулись водяные струны, и ветер, запутавшись в них, рвется на волю. Дергает. Рвет. Бьет по нервам звоном и шелестом.

Крик тонет в воде. И следующий тоже.

Когда тот-кого-нельзя-ослушаться вышел, Варенька почти добралась до леса. Она застряла у канавки с мокрыми, распахнутыми, словно губы мертвеца, берегами.

– Ну что, деточка? – он обнимает, притягивая к себе. Горячий даже сквозь толстый свитер. – Смотри, замерзнешь, простудишься.

Целует в лоб.

От него пахнет кровью, и запах этот очень по вкусу Вареньке. Она тоже касается губами жесткой щеки и говорит:

– Там надоело. Мне все надоело. Когда это закончится? Одно и то же, раз за разом…

– Скоро.

Он достает из кармана монетку, серебряную и яркую, ярче, чем что-либо на этом клочке пространства. Подбрасывает на ладони. Ловит, сжимает в кулаке и снова прячет в логово кармана.

– Ты же понимаешь, что если уходить, то навсегда? Сейчас другое время и нравы другие. А потому, что?

Он всегда сам отвечает на свои вопросы. И этот раз не исключение.

– А потому, мы уйдем, лишь когда будем готовы. Когда наберем столько, чтобы хватило до старости.

– Мечта.

– Реальность. Я не Клайд, а ты не Бонни. Поэтому просто поверь – я знаю, что делаю.

Варенька поверила. Она всегда ему верила…

Жизнь? Что мы думаем о жизни? Какие у вас, право слово, интересные вопросы, мистер Шеви. О нет, ничего страшного, мне даже нравится. Знаете, вот никто прежде и не спрашивал у Бонни, что она думает о жизни. Об этом писателей пытают, философов всяких. Небось, когда ваша книга выйдет, то и вас станут, так что готовьте ответ.

Я же… я думаю, что жизнь справедлива. Что каждому воздастся по силам его. Не по делам, как учат святоши, но именно по силам. Оглянитесь. Слабые копошатся в грязи, не находя в себе смелости выбраться на берег. Они тонут в этой жизни, постепенно спиваясь и развращаясь. Женщины стареют. Мужчины звереют и оскотиниваются. И те и другие ищут виноватых, а находя, начинают шипеть и плевать ядом, но знают, что не доплюнут. На то, чтобы пойти дальше, их не хватит.

Эта страна умирает, мистер Шеви. Она была создана для свободы, но верно Клайд говорил – где та свобода осталась?

Все разделились на овец и волков. Вторые напялили шкуры первых и притворяются защитниками. И так хорошо притворяются, что никому и в голову не приходит спросить – а по какому праву? Мы сами даем им власть и сами же от этой власти стонем.

Волки режут овец? О, это законно. Это правильно. Следует подчиниться и принять порядок таковым, каков он есть.

А Бонни не желает подчиняться. Она не овца, чтобы блеять в общем стаде и до самой смерти горбатиться на тех, кто ничем ее не лучше.

В Бонни хватило силы и смелости выйти на дорогу с оружием. И не в деньгах тут дело, а в том, что и я, и Клайд не желаем быть овцами.

Ну да, Бонни правду говорит, мистер Шеви. Вы слушайте ее, я-то не больно с языком в ладах. Я больше с пистолетами. Или вот с машинами. Недаром же меня «Чемпионом» прозвали. Лучше Клайда водителя в этих краях нету.

Ну, значится, так оно и выходит, что одним до самой смерти грязь жрать, а другим жиреть. Погляньте вокруг. Что видите? Нищету. То-то же и оно. Депрессия виновата? Ну я ж то не спорю, я только спрошу: а кто в Депрессии виноват? Не сама ж она приключилась.

Вот-вот. Власть виноватая. А раз виноватая, то пускай и отвечает.

Когда мы того шерифчика грохнули, какой вой поднялся? Да сам Гувер небось глотку содрал. Нет, мистер Шеви, я точно не знаю. Я думаю, что содрал. Они ж друг за дружку держатся, единым миром мазаны. И после того нас травить и начали. А до того всем наплевать было. Вот такое равноправие, значится.

Убил за что? Ну как вам сказать. Я ведь в городок чего приехал? На праздник. Как человек, который ничем не хуже остальных. Я вообще праздники люблю, с детства самого. И Бонни любит. Да и кто ж не любит-то.

Ну вот, а вышло, что я, по-ихнему, и не человек вовсе. Я ж эту парочку давно заприметил. Сели на хвост, ходили-ходили, вынюхивая чего-то, а потом, в конец обнаглев, полезли.

Да, я первым начал стрелять. А чего еще делать, если рука того придурка на кобуре лежала. Промедли я, и кончилась бы песенка Клайда.

Из городка мы выбрались. Ну а дальше оно пошло-поехало. Значится, сначала склад в Техасе, на который нам наводочку дали. Не, не деньги взяли – оружие. Да я уже и не помню, сколько и чего. Много, мистер Шеви, так и напишите.

И напишите, что все это оружие нам пригодилось.

С Атоки и начался наш бег, а где закончится, Клайд Барроу не знает, но не боится, потому как где бы ни был финал, но от начала до конца Клайд и Бонни полной жизнью жили. И ни о чем не жалеют!

Письмо лежало на столе третий день кряду. Секретарь отобрал его среди многих иных, потому как счел забавным, на самом же деле забавного было мало.

Генри Форд взял в руки бумагу – не лучшее качество, да и почерк нервный, буквы скачут, как козы по склону, поддевая друг дружку чернильными рогами.

Это письмо он заучил наизусть. Похвала? Да, определенно. Но стоит ли принимать ее и уж тем паче гордиться? В мусорном ведре этому посланию самое место, однако…

«Дорогой мистер Форд! Пока мои легкие еще дают мне возможность дышать, спешу сообщить, что ваша новая машина восхитительна. Когда приходится удирать от полиции, ни один из автомобилей не может сравниться с вашими, такими быстрыми и легкими на ходу. Но даже если бы мой бизнес был абсолютно легальным, я бы не поленился сказать, насколько замечательна модель «V-8». С уважением – Клайд Чемпион Барроу»[1].

Генри Форд, вздохнув, принял решение.

Секретарь явился по первому зову, застыл, глядя преданно и в то же время будто бы насмехаясь, хотя смеяться вроде бы не над чем.