Историки, особенно историки права, долгое время изучали природу обязательств обеих семей на момент заключения союза. Поскольку те обращались к гражданскому или каноническому праву, к германским или античным традициям, которые менялись в течение десяти-двенадцати веков средневековья и варьировались в зависимости от региона, не говоря уже о невероятной запутанности лексикона писцов и нотариев, на эти темы хлынул целый поток тщательных исследований; его бесполезно анализировать, даже если разбираешься в предмете, чего обо мне сказать нельзя. Поэтому я пойду более простым и даже простейшим путем. В самом принципе ничего загадочного нет – прочный брак требовал гарантий обеих сторон; Церковь, которая, возможно, довольствовалась бы словами и жестами, в конце концов и, кстати, довольно рано, уже в VIII веке, взяла эти светские заботы на себя; но незаметно, чтобы она видела в них, как большинство историков и все этнологи, черты некой торговой сделки – покупки женщины, гарантии исполнения договора о продаже. От этих обычаев остались лишь слабые следы, но механизм вполне можно понять. Отец, отпускавший дочь и передававший ее manus мужу, хотел, чтобы материальное положение супруги осталось хорошим: ведь он передавал супругу реальные блага – целое приданое, драгоценности, при надобности земли и ренту, ценность которых с удовольствием демонстрировали и подсчитывали, подтверждая положение и потребности жены, которая, за редчайшими исключениями, селилась в доме мужа, возведенного в ранг управителя этим приданым (dos, dotalicium). Приданое составляло «собственность» жены, и если расточительный муж проматывал его, это могло привести к бурным ссорам, а то и к вооруженным конфликтам между родами. Если же это имущество или хотя бы его небольшая часть сохранялись после смерти мужа, а тем более после развода, они переходили к жене, которая могла вернуть их в отчий дом, поскольку существовал обычай, что получившая приданое дочь в силу этого факта может претендовать на часть наследства в семье, откуда она родом. Со своей стороны муж и его отец выделяли из собственного имущества часть от 30 до 50 % в качестве dos propter nuptias, donum, «вдовьей доли», которую этнологи приравнивают к покупной цене женщины. Это имущество должно было отойти последней, если она овдовеет, и стать той частью наследства мужа, которое не смогут отобрать дети. Значит, вдовья доля должна была оставаться неприкосновенной, пока продолжался брак, а если что, ее следовало восполнить за счет другого имущества – за этим внимательно следила Церковь.

Столь упрощенная картина, вероятно, оставляет в тени множество махинаций или ссор. Но следует отметить: если бы кто-то решил, что женщина, выйдя замуж, не вправе распоряжаться этими материальными гарантиями, по праву сочтя ее «вечно несовершеннолетней», – это бы значило, что он забыл о существовании у нее отца, братьев или родственников, не желающих, конечно, чтобы их провели, и готовых взяться за меч или палку. А когда вставал вопрос о наследстве покойного мужа – происходил ли его равный раздел между сыновьями и незамужними дочерьми, или предпочтение отдавалось одному из них, чаще всего старшему сыну, или по завещанию почти все наследство передавалось кому-то одному, – женщина все равно оставалась хозяйкой своей «трети», то есть вдовьей доли. Конечно, у нас есть и примеры вдов, которых лишили наследства и чьи семьи отказались прийти им на помощь; эти случаи противоречат моему оптимизму, но я считаю, что они были редкостью.

Равенство между супругами, на время нарушенное, восстанавливала смерть. Могилы, места погребения «великих», с эпитафиями, а позже с лежащими статуями, и могилы «малых», где ныне копаются археологи, уравнивали тела; и «заупокойные службы», мессы, заказываемые за упокой души, не делали различий между полами; семьи соперничали в благочестивом рвении, а Церковь, подсчитывая доходы, старательно поддерживала такое равенство.

Родственники

В обществе, которое неконтролируемые опасности делали столь уязвимым, одиночке грозила гибель. Если он выбирал жизнь отшельника или затворника, это означало уход от людей, и Церковь, хоть и не решалась осуждать подобную душевную стойкость, недолюбливала таких вольнодумцев. Во всяком случае, на Западе коллективная жизнь казалась ей более естественной – как для ее служителей, так и для мирян. «Семья» считалась угодными Богу рамками жизни для пары или пар, ее ячеек. Но под этим термином в средние века понимали обширный круг связей, верней, концентрические круги, представители которых узнавали друг друга по определенному родству, прежде всего, бесспорно, кровному и первоочередному, но также по общим интересам, взаимным чувствам и привязанностям, которые были тем важней, чем дальше эти люди находились от супружеской четы, выступавшей в качестве центра. Тем самым эти узы создавали в ткани общества переплетение обязательств или услуг, где играли свою роль привязанность, дружба, интерес. Родственников по боковой линии они соединяли со структурой линьяжа, далее – с кругами «плотских друзей» (amis charnels), домочадцев, клиентов, клана и просто соседей. Таким образом, природа «семьи» соприкасалась с рамками повседневной жизни, матримониальных забот, управления хозяйством, дел мира или войны, благочестия и общего прошлого. Объем вопросов, с которыми связана эта тема, объясняет, почему она, как и рассмотренная только что тема брака, вызвала к жизни огромное количество историографических работ, и еще раз оправдывает мой подход – простое, упрощенное, упрощенческое изложение.

Прежде всего – кровнородственные узы. Я говорил о роли отца в выборе зятьев и невесток, о том, как он следил за обращением с приданым, за карьерой сына, за передачей прав на владения линьяжа. Так же ли он контролировал и выбор имен для детей? Антропонимические изыскания или пристрастие к сеньориальной просопографии сегодня в большой моде. Чтобы выявить предков, любят искать некое «семейное» имя, повторяющееся из поколения в поколение. Пришло ли оно из рода матери, когда брак был гипогамным и супруга стремилась тем самым напомнить о важности прежнего положения? Или, наоборот, свое превосходство хотел показать супруг? Однако непохоже, чтобы это вопрос был слишком важен для простых людей: конечно, выбор имен очень часто зависел от обычая или моды, но в основном ограничивался христианскими святыми – детей называли Жан, Жак, Пьер или Мари, Жанна, Катрин, с добавлением «младший» или «маленькая», если оба брата или обе сестры получали от отца (или какой-либо иной власти?) одно и то же имя. Что касается матери, в принципе безмолвной и отстраненной, кто не сможет представить себе силы ее взгляда из-за спины жестикулирующего отца? От эдипова комплекса до материнской ревности – сколько их примеров можно отыскать в средневековье, начиная с древнейших времен! И сколько сложных ситуаций, мельком упоминаемых романистами и хронистами: Персеваль убивает мать тем, что оставляет ее; Гвиберт Ножанский избавляется от опеки своей матери, лишь став монахом; а Людовик Святой, чтобы прийти к супруге ночью, не потревожив свою мать Бланку, вынужден пользоваться потайной лестницей. Это лишь три примера из сотни других.

Родственники по боковой линии в нашей западной культуре уже не имеют былого значения. Когда-то братья и сестры, особенно старшие, бдили, вмешивались, братья – при надобности с оружием в руках, а сестры – с мстительной речью, если родители отсутствовали, а честь группы оказывалась под угрозой. На сей раз о личной или групповой мести свидетельствуют грамоты о помиловании. О роли дяди со стороны матери, который при случае заменял отсутствующего отца, я уже упоминал. Я мог бы привести сотни примеров, когда этот «непотический» фактор сказывался на посвящении в рыцари, рукоположении священника, основании торговой компании, на страховом договоре, денежной ссуде, завещании. Эти обычаи ослабли, но еще существуют, а потому стоит ли дальше задерживаться на них?