Как и сегодня, если позволял кошелек – с показным размахом, осыпаемый зернами, символом плодородия, свадебный кортеж отправлялся на пир, и меню в таких случаях бывало княжеским, но это было чистой видимостью, поскольку присутствовавшая невеста не ела. Она должна была дождаться финального этапа, то есть реального осуществления брака; забота о нем ложилась исключительно на женщин – мужчины оставались вдалеке от брачного покоя, распевая лихие, а то и непристойные песни. Молодоженов сразу принимала постель, которую ранее благословил священник; их раздевали женщины, считавшиеся опытными; мужчина должен был стерпеть ритуал «развязывания шнурков» – лент, которыми обматывали его член, а потом их разматывали, что означало освобождение его половой силы. Супругам подносили шодо,[18] отвар или ароматное вино, считавшееся афродизиаком, а потом оставляли одних. Но долгое время бытовал обычай, что какая-то матрона проводила ночь поблизости, чтобы известить всех – по крайней мере если ее об этом уведомляли, – что плотское соитие произошло. Что же касается пояса целомудрия, который следовало развязывать, или права первой ночи, позволявшего сеньору заранее лишить невесту девственности, – все это, очевидно, выдумки «романтиков», отголоски денежных выплат местному сеньору в качестве формарьяжа.

И его оковы

Я описал здесь идеальный брак, по преимуществу христианский, какой совершали в IX–XII веках; у сеньоров или простого народа существовали для этого свои правила, но их соблюдали все меньше и меньше. Что же касается правовых рамок, о которых я ничего не сказал, они вносили свою окраску, вплоть до черной, в физические и моральные обязанности супругов.

Прежде всего не забудем, что полигамия, сколько бы Церковь на нее ни обрушивалась, не сдавала позиций. В основе этого обычая, бытовавшего в античные времена и все еще сохранявшегося у германцев, скандинавов и в исламском мире, вовсе не лежала, как то и дело повторяют, сексуальность мужчины, разнузданного эгоиста, превращающего женщину в объект плотских желаний. При демографической конъюнктуре, когда по многим причинам смертность была крайне высока, многоженство порождало надежду на получение многочисленного потомства, особенно если мужчина обладал нужными возможностями и властью. Полигамия в виде обычного сожительства оставалась в обычае даже у князей, мнивших себя, как Карл Великий, добрыми христианами. Чуть ли не официально она сохранялась вплоть до конца XII века, по крайней мере в среде аристократии. Поскольку укоренившийся в скандинавском мире обычай позволял, чтобы любой военачальник мог иметь нескольких frilla (супруг), то брак more danico (на датский манер), то есть без церковной санкции, позволял растить совместно потомков от нескольких жен, причем никто не считался бастардом или незаконным наследником; их судьба могла быть какой угодно, чему самый известный пример – Вильгельм Завоеватель. Тем не менее такой обычай существовал лишь у норманнов и саксов – ни Филипп I в XI веке, ни Филипп Август в XII веке не сумели добиться от папы признания своих любовниц законными супругами; но дети этих «фавориток», как будут говорить позже, не страдали от того, что они внебрачные.

Церковь должна была одолеть и другое препятствие – кровное родство. Она требовала экзогамного брака, то есть такого, чтобы между супругами не было кровной связи. Столь суровая позиция, похоже, была продиктована отнюдь не страхом перед физиологическим вырождением потомства, как могли бы утверждать современные биологи. Некоторые усматривали в этом тайный замысел Церкви запретить или заклеймить союзы, способные укрепить политическую или экономическую власть ее соперницы, светской аристократии, отныне вынужденной подыскивать супругов среди тех, связь с кем еще не установлена. Разумнее будет допустить, что Церковь искренне усвоила табу на инцест между родителем и ребенком или братом и сестрой, почти неразрывно присущий человеческому роду. Со времен раннего средневековья этот запрет доходил до седьмой степени родства, то есть распространялся на всех потомков одного прапрадеда; эти требования переняло и гражданское, или каноническое, право XI века, так что высокая концентрация аристократических родов вынуждала воинов искать супруг почти исключительно за пределами королевств, где они проживали, либо переносить личное отлучение, интердикт на свои земли, а то и изгнание. Сверх того, инцестом считались и браки с крестными отцами и матерями, вдовцами или вдовами, желавшими вступить в новый брак. Такие жесткие требования на практике не могли не нарушаться – их постоянно обходили, порой за плату. В 1215 году, на четвертом Латеранском соборе, планку снизили до четвертой степени родства, до уровня троюродных братьев и сестер. Это было все еще слишком сурово; это правило нарушали, либо купив – без особого труда – разрешение на брак, либо притворившись несведущим или рассчитывая на несведущего кюре, если ты не принадлежал к высшему обществу. С другой стороны, инцест мог быть превосходным поводом для развода с женой, например, когда у супругов не было детей или в семье воина рождались только девочки. Известный скандальностью и драматическими последствиями разрыв между Людовиком VII и Алиенорой потребовал от короля пятнадцати лет раздумий, прежде чем он догадался о родстве и потребовал аннулировать брак. Это породило необходимость расследования, предваряющего брачный союз, а с 1215 года – публичного объявления бана, то есть права набрак, доказанного отсутствием кровного родства.

Неизбежное смягчение правил, связанных с инцестом, повлекло сходные изменения и в отношении повторных браков. Если супругу отвергали под предлогом бесплодия, для чего требовалось «подмазать» Церковь, ей запрещалось вступать в новый брак, что понятно; такой развод, в принципе запретный и, кстати, редкий, говорил о болезни, по меньшей мере официально признанной, и накладывал пятно на репутацию. Но вдовы находились совсем в ином положении. Если вдовец вновь сочетался браком как будто без затруднений, то вдова после смерти супруга не освобождалась от manus, от власти главы семьи, к которой она принадлежала; как и в воинском мире с его законами вассалитета, дважды клясться в верности мужчине было нельзя. А ведь большое количество молодых вдов, порой даже еще не имевших детей, ставило под угрозу демографическую ситуацию. Семьи, из которых эти женщины происходили, неохотно принимали предлагаемый Церковью выход – монастырь; не могли они и закрывать глаза на опасность, что те впадут в распутство; помимо того, возвратив себе manus над женщиной, родня могла надеяться вновь извлечь из него определенную выгоду. Поэтому под давлением аристократии Церковь в конце концов смирилась с повторными браками – если не в связи с собором 1215 года, то по крайней мере через одно-два поколения. Правда, в обществе собственников переговоры о материальных условиях нового брака оказывались более сложными, как и выбор претендента. Чаще всего вдова соглашалась на менее блестящую, гипогамную партию – не все же могли, как Алиенора Аквитанская, заменить одного короля другим. Кроме того, в более низких слоях общества бытовало мнение, что подобный союз, часто дисгармоничный еще и в силу того, что вдова оказывалась старше, нарушает традиционное матримониальное устройство и даже подрывает общественный строй. Иногда приходилось платить своего рода формарьяж, причем немалый, местным юнцам и их вожаку, «аббату молодежи», поить их всех, устраивать более или менее эротические танцы. И даже этого было недостаточно, чтобы под окнами новобрачных не появлялись «шаривари», крикливые и громкие шествия ряженых молодых людей, горланящих непристойные песни. Если свадьба приходилась на день, когда снимались ограничения, – на день св. Валентина, Иванов день или 1 мая, – к этим «шумным процессиям» могли присоединяться и женщины.