Валерий Винокуров вспоминает, как встретил его на послематчевой пресс-конференции в каких-то закулисьях стадиона «Торпедо», куда Воронина пустили в домашних шлепанцах — к тому времени все чаще бывало, что в раздевалку к игроками великого футболиста не пускали, не пропустить могли и вообще на стадион, кроме торпедовского, где контролеры, впрочем, воспринимали гордость своего клуба, как земляка и соседа: особых почестей не оказывали, но и не особенно ворчали, когда он с видом лорда проходил, не испытывая смущения за свои обувь и костюм.

Журналист вспоминает, что пресс-конференция никакого интереса для специалистов не представляла, тренеры обеих команд откровенно скучали, презирая тех, кто задает вопросы, за версту выдающие профана. И вдруг в последних рядах поднялся Воронин… Винокуров говорит, что уже не помнит точно, что же спросил Воронин, но помнит реакцию тренеров. Они мгновенно оживились — и с удовольствием, пространно и взволнованно отвечали. Они стосковались по собеседнику такого уровня. Они не с уважаемым ветераном разговаривали, а с оригинальным футбольным мыслителем.

В быту — и в лучшие, и в худшие свои года — Воронин нередко оперировал клишированными, заученными где-то фразами. И при всей видимой бойкости лексическим богатством его речь не поражала. Но как только заговаривал он о футболе, в ход шли слова и фразы, невозможные в устах человека, не прожившего, не пережившего в игре того, что прожил-пережил Воронин. И какая же дикость, что не сохранилось ни одного теле- или радиоинтервью с ним. И, по-моему, на бумаге почти не фиксировалось, что он говорит. И уж точно, что последние послефутбольные пятнадцать лет мысли и высказывания Валерия никого не интересовали.

И как осудишь за невнимание к Воронину коллег?

Любое сотрудничество он мог разрушить своим образом жизни, отношением к делу, перепадом в состояниях.

Редактор «Футбола» заказал ему обозрение. Он пришел ко мне накануне крайнего срока сдачи статьи. Сели на кухне — я приготовился слушать его соображения. И вдруг он отяжелел, погас, ослаб — и пробормотал, что игры смотрел «по-пьяни» и сейчас ничего вразумительного сказать мне не может. Из положения мы как-то вышли. Но больше ничего серьезного ему для специального еженедельника не поручали.

А в нормальном состоянии он схватывал суть происходящего на поле мгновенно. Пришли с ним на игру киевского «Динамо» с ЦСКА в сезоне, когда «Киевом» восхищались и в построениях Лобановского не видели никаких изъянов. Он повернулся ко мне после десяти, кажется, минут игры — и разочарованно сказал: «Нет, не то. Вынь у них Блохина — они и не забьют». И как в воду глядел, не забили в тот день и с Блохиным…

В «Динамо» из Киева у него была своя стойкая привязанность — Владимир Веремеев. Веремеев вообще импонировал торпедовцам элитного образца — Стрельцов тоже всегда говорил: «Умница Веремеев». Впрочем, жена Иванова относилась к нему более скептически почему-то. Но Воронин попросил Хомича сфотографировать их с Веремеевым вдвоем, объяснив свою просьбу кратко: «Мамонты вымирают…»

Жизнь Валерия на Автозаводской имела и свои преимущества, и свои сложности. С одной стороны, близость к стадиону — совсем уж вдали от футбола он не представлял своего существования. С другой — оставаться реликтом при вышеописанном образе жизни становилось все сложнее. Он постепенно обретал статус городского сумасшедшего, хотя Автозаводская скорее напоминала деревню по характеру отношений.

Старым товарищам он начинал надоедать просьбами денег в долг. Без гарантий отдачи. Здесь мне трудно стать и на сторону старых товарищей, и, тем более, молодых коллег. Кстати, на старых он никогда не обижался — знал, что они не богачи, не рассердился и на мемуары Шустикова в литературной записи Валерия Березовского, где опустившемуся Воронину противопоставлялся подтянутый и в офицерском мундире, заработанном в ЦСКА, Моношин. А молодым удивлялся — широкий, щедрый, соривший деньгами, когда хорошо зарабатывал, Воронин не понимал их скупости: суммы, за которыми обращался Валерий, казались ему пустяковыми, не заслуживающими разговора. Легкое отношение к деньгам в традициях наших больших мастеров. Всеволода Боброва спросили: кого из двух подопечных ему знаменитых хоккеистов он выше ставит? Он ответил: «Оба — говно, я видел, как один другому пять копеек за трамвай отдает». Раиса Стрельцова возражала, чтобы Эдуард после высшей школы тренеров ехал в провинцию работать за хорошее жалование: «Мы этих денег дома все равно не увидим». Я бы еще добавил, что процветающие молодые должны были помнить, что репутация клуба, в который они попали, создавалась Валерием Ворониным не одними ногами, но и эффектным поведением на людях (и в ресторанах, в частности).

Чтобы не возводить совсем уж напраслины или поклепа на молодых торпедовцев, скажу, что самый из них, может быть, талантливый — Валентин Филатов, нынешний президент «Локомотива» — скрашивал своим почтительным приятельством жизнь Воронину, приходил к нему домой, чем-то и помогал, как я догадываюсь.

На меня у Воронина тоже были основания обижаться.

За книгу «Полузащита» мы с ним вместе так и не сели.

А в начале восьмидесятых мне вдруг предложили сделать литературную запись мемуаров Стрельцова. И книга, вопреки предположениям тех, кто считал фигуру Эдуарда «запрещенной», вышла. Стрельцов, к тому же, поступил в школу тренеров, на что Валерий Иванович никак теперь не мог претендовать, хотя считал себя интеллектуальнее Эдика, чуждавшегося теорий и высокоумных разговоров. Стрельцов жил в крепкой семье, в хорошей квартире, худо-бедно справлялся с обязанностями детского тренера и вот еще слушателем ВШТ стал. А у Воронина ничего не было — ни дома, ни семьи, ни средств к жизни. И единственного помощника в литературных занятиях отвлекли…

Но мне он ничего не сказал. Взял несколько экземпляров стрельцовской книги для подарков. В том числе и главному наркологу Москвы Дроздову — полезный человек. Я для Дроздова и надпись на титульном листе придумал: «…от потенциальных пациентов».

Слышал я неоднократно жалобы некогда знаменитых спортсменов на последующий абсолютный неинтерес к ним — и всегда думал, что во всем есть свои печальные закономерности.

Память наша — справедливо избирательная — все равно сохранит его красавцем: во всех смыслах.

Обычно знаменитые спортсмены (и Воронин не стал здесь исключением) водят призрачную, как показывает время, дружбу со знаменитыми, в свою очередь, артистами или другими работниками искусства. Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь из звезд большого спорта когда-либо дружил с нищим непризнанным художником или голодным непечатающимся поэтом. Престижность как основа приятельских отношений, как правило, имеет обратную сторону.

Но Воронин, тоже узнавший страдания утраченной престижности, очень хорошо все понимал про себя и других. Он никогда не пытался возобновить знакомства с теми, кто ушел от него вместе со славой действующего игрока. Держался тех немногих, для кого память о его футболе еще хоть что-то значила…