Несколько статей мы с ним все же сочинили — и кто кому больше помог? Меня он, во всяком случае, увлек по-новому футболом. А в состоянии ли я был увлечь его журналистикой?

Однажды его не пускали в Дом журналиста — и он уверял привратника, что работает корреспондентом в «Московском комсомольце». В «Московском комсомольце», между прочим, Трахтенберг напечатал несколько его заметок. Но рассказ Воронина, как он ломился в общественное место под такую марку, меня только расстроил. Ничего героического и в этом эпизоде я не увидел.

Он был находкой для журналистов — и я по сей день жалею, что большинство из высказанных им мыслей остались незаписанными. Но сам писать он не смог бы… Говорить — да, говорить он умел, язык у него оставался хорошо подвешенным, несмотря ни на что. И внешность — при всех утратах — для телевидения сгодилась бы. На экране я сразу себе его представляю — он бы фору дал всем футбольным комментаторам без исключения. Однако представить его на редакционной летучке, представить его плетущим интриги, защищающим себя от интриг — не могу.

Чем ему можно было помочь?

Не осуждаю отвернувшихся от него, когда нарушал он режим. Кто способен долго выносить похмельную ажиотацию? Непьющим ее просто не понять, а у пьющих она вызывает омерзение по автобиографическим ассоциациям.

Чем он сам мог бы себе помочь?

Ответ на поверхности: привести себя в порядок, попросту говоря, завязать с выпивкой. Но я же говорил: бывал он и в завязке. Но совру, если скажу, что в трезвом виде казался он интереснее, напоминал себя прежнего…

Я и не скажу, что он совсем уж разучился пить — и первая же рюмка лишала его разума. Но мозговая травма не могла пройти даром — и выпивка вводила Воронина в опасные фантазии, всем мешавшие переносить его в общении.

Он ночи напролет разъезжал по Москве в поисках денег, что в большинстве разов кончалось скандалом с неоплаченным таксистом. В бредовом состоянии он себя чувствовал Ворониным прежних лет, которому все рады, которого все рады выручить. И я, например, за этот бред не мог на него сердиться.

Бредни про «Адидас» — он звонил знакомым и незнакомым людям, выдавая себя за московского представителя фирмы «Адидас» — не совсем уж беспочвенны. Он вполне мог им быть. Просто и здесь он бывал преждевременен — сегодня бы «Адидас», мечтал о представителе в Москве с таким громким в мире спорта именем. Он попросил меня устроить ему перевод на английский письма какому-то адидасовскому начальнику, и переводчик удивлялся, что пишет он боссу, словно близкому человеку, — Валерий, однако, не преувеличивал степень своего знакомства. Но, кроме как выслать ему очередной комплект формы, и «Адидас» ничем не мог ему помочь.

Я совсем не уверен, что будь он в полном здравии, справился бы Валерий Воронин с тренерской деятельностью. Вряд ли хватило бы у него терпения на черновую работу.

Но для представительского амплуа он казался созданным. Но опять же до катастрофы. После катастрофы он ничем уж Андрея Петровича Старостина не напоминал.

Я пока ничего не сказал про завод. Неужели завод Лихачева мог забыть одного из знаменитейших своих футболистов?

Возвращенный — пусть и без перспективы — в основной состав, он еще забьет гол Яшину. Но этот спор с киевскими динамовцами он ведет еще полным сил — задолго до катастрофы.

Нет, без работы, точнее без зарплаты он не оставался.

Строительным цехом руководил Гумбург — страстный болельщик, часто сопровождавший «Торпедо» в поездках. Он обожал Воронина — и немедленно, как только тот остался не у дел, пригласил его к себе в цех. Вакансия для Валерия нашлась без труда. У строительного цеха хватало мощностей для развлекательной программы. В цехе организовали футбольную команду, и, если ничего не путаю, джаз функционировал. Но Воронин не мог целый день быть на работе. Когда он входил в цех, у него начиналось что-то вроде клаустрофобии. Воронин на стены готов был лезть…

Создали для него какой-то отдел в спортклубе, он сидел за столом напротив торпедовского ветерана Антонина Сочнева. Сочнев — известный игрок состава команды мастеров пятидесятых, правый край, занимался и тренерской работой, я с ним сталкивался в городе Волжском, куда привез он таганрогское «Торпедо», тренировал и детей, обычная судьба бывшего футболиста, с годами теряющего всякую фанаберию. Сочнев относился к Воронину с большим сочувствием, себя с ним не равнял — понимал, что вчерашней звезде приходится много тяжелее, чем ему. Но в канцелярской деятельности Валерий никак себя не мог проявить. Возглавил он какой-то «поезд здоровья». Потом ездил с ветеранами — позвонил мне как-то и, не очень хорошо ворочая языком, несколько раз повторил: «Я как старший тренер команды». Как не расстроиться, услышав такое от Воронина? Но он всерьез ни в какую карьеру не верил. Узнав, что старшим тренером ЦСКА назначен Юрий Морозов, сказал: «Лучше бы нас с тобою назначили…» Не то чтобы он ставил меня на равную ногу — просто себя чувствовал футболу совсем посторонним…

Его принимали у Бескова — в доме, куда с улицы и в непотребном виде не придешь, да и вообще запросто не придешь. Дамам — Валерии Николаевне и Любе — он казался интересным собеседником. Но любопытно, что и Константину Ивановичу в Тарасовке он, как бы плохо ни выглядел, никогда не виделся персоной нонграта. У Воронина в Тарасовке жила тетя — и он приходил на спартаковские тренировки. Я посоветовал ему делать записи — вдруг чего-нибудь занятное из увиденного им там превратим в статью. Он иногда мне звонил оттуда, делясь впечатлениями. Но лучше бы и не звонил — после первых же слов ясным становилось, что затея моя зряшная. Я только удивлялся терпению Бескова — он относился к Воронину удивительно трогательно. Единственно, что порекомендовал отдать присланные ему из «Адидаса» бутсы Сергею Шавло — тому нужнее…

Известность великого футболиста Валерия Воронина оставалась.

Но все дальше, все больше отдалялся, абстрагировался от нее нетрезвый, одетый в обноски, неизлечимо больной человек с изуродованным лицом — мало теперь похожий на свои фотографии.

Тем не менее, я готов поручиться, что уменьшение внешнего сходства с самим собой во времена наивысшей славы никак не влияло на самоощущение Валерия.

Он нес в себе свой футбол — и никакая бедность и связанные с бедностью унижения не могли этому помешать.

Он мог быть только человеком футбола — и никем иным.

Действующий футбол в нем не нуждался. Более того, футбольным руководителям, да и многим из влиятельных в футболе людей казалось, что Воронин дискредитирует своим поведением футбол. Их футбол, то есть, футбол в их понимании — может быть. Но собственный — никогда. Он никогда не переставал о нем думать — и мысли воронинские о развитии игры поражали знающего человека своей неожиданной остротой.