Я ведь любила его.

Любила? Господи, я уже говорю об этом в прошедшем времени?

Интересно, мое разбитое сердце когда-нибудь заживет? Или оно так и останется разбитым? Можно ли от такой боли умереть?

Я надеваю комбинезон на голое тело. Carpe omnia. ИЛАЙ. Вот почему я здесь. Моя сестренка. Мое сердце.

Я раскидываю руки в стороны и снова начинаю петь, чувствуя, как расправляются голосовые связки, которые целый год стягивала человеческая оболочка.

В киноверсии жизни Азы Рэй я бы сейчас ощущала себя целой, завершенной. Поднимаясь в родные края, я избавилась бы от боли в груди так же легко, как от земной оболочки.

Но я так не могу.

{Я…}

{&,&,&}

Нет, нельзя расклеиваться.

Я читала, где-то построили часы, способные работать без человеческого вмешательства на протяжении десяти тысяч лет. Шестеренки, блоки и грузы, а еще немного надежды – и десять тысяч лет спустя мы по-прежнему сможем вести счет каждой секунде, отведенной нам для общения с родными и близкими.

Я и не подозревала, что мы с Джейсоном проведем так мало времени вместе. Казалось, впереди целая вечность и ничто не разлучит нас, кроме самой смерти. И все же я здесь, а он там…

Я несусь в родную страну, не жалея сил.

Несмотря на то, что за мной наблюдает Хейуорд, я позволяю себе поплакать о том, что потеряла, а дав волю чувствам, уже не могу остановиться.

Я рыдаю, облокотившись на бортик лодки, и слезы капают в пропасть, смешиваясь с дождем.

Никаких фотографий, никакого телефона, никакого интернета. Меня выключили из сети.

Длинные коридоры, запертые двери, за каждой из них – узники. Люди, слетевшие с катушек. Люди, чьи родственники взглянули на них и сказали: «Нет уж, увольте».

Меня отправляют на групповую терапию, где я талдычу, что «никогда не пытался покончить с собой», а остальные смотрят на меня и думают: «Ну да, конечно». Поерзав на стуле, я пытаюсь придать себе вид человека, который не предпринимал попыток самоубийства (что соответствует истине), но сам понимаю, что все равно выгляжу как-то не так.

А чему тут удивляться?

Аза Аза Аза

Я сломался.

Даже доктор так считает. По ее словам, у меня случился психотический срыв, но, клянусь, никакого срыва у меня не было! Впрочем, быть может, так говорит каждый, у кого мозги сползли набекрень. Нет-нет, все нормально, правда. Вот только у тебя ботинки на руки надеты.

В нашем организме командует парадом именно мозг, а значит, сбои в работе этого важного органа повлекут за собой неполадки по всему телу.

– Я никогда не пытался покончить с собой, – говорит один паренек, а затем объясняет, что проглотил три пары ножниц не для того, чтобы расстаться с жизнью, а для того, чтобы изгнать духов мертвых, вселившихся в его тело.

Гляжу я на этого малого, и мне становится его жалко. С ним определенно случилось что-то ужасное, и вот теперь он здесь – пытается заключить сделку с судьбой. По-моему, я совсем на него не похож.

Но…

Как.

Знать.

Меня заперли в одном отделении с кучкой шизиков, и теперь мы все дружно сходим с ума.

Эта больница не так уж сильно отличается от того места, куда упекли Азу. Она там, а я тут, и в нашей жизни уже нет ничего нормального. Как и во всем мире, наверное.

– Слышал, ты веришь в пришельцев, – говорит парень из соседней палаты.

У меня хватает глупости ответить:

– Нет, только в одного пришельца.

– Слышал, ты пытался взорвать собственную школу, – говорит другой парень, и поскольку этот вопрос мне задают уже в миллионный раз, я отвечаю:

– Пусть будет так.

– Слышал, ты считаешь себя шпионом.

На что я отвечаю:

– Такого я никогда не говорил. И вообще, все это выдумки.

А затем принимаю таблетки, запиваю их водой и продолжаю дышать, несмотря на то, что каждый вдох дается мне с большим трудом. Возможно, она никогда больше не захочет со мной разговаривать. И будет совершенно права.

Все предметы имеют странный желтоватый ореол. Я даже не поинтересовался, какими таблетками меня тут пичкают, хотя, откровенно говоря, мне насрать.

Кто я такой, чтобы говорить, где реальность, а где вымысел? Быть может, психоз – это нормальная реакция на то, что происходит с нашим миром. На глобальное потепление, голод, эпидемии, засуху, цунами, трещины в земной коре. Эти поистине библейские катастрофы уносят миллионы жизней.

Поистине магонские…

Я слежу за погодой с таким усердием, будто мне за это платят. На групповой терапии добросовестно повторяю: «Я знаю, что не являюсь источником всех проблем, которые возникли или когда-либо возникнут во вселенной».

(На самом деле, может, и являюсь.)

«Я знаю, что должен простить себя за то, что моя подруга умерла».

(Нет, не должен: это я во всем виноват – и в том, что год назад она умерла, и в том, что теперь ее бросили в тюрьму.)

– Джейсон, ты веришь, что в облаках живут люди? – спрашивает ведущая.

– Нет, – отвечаю я.

– Что там летают корабли? – спрашивает она.

– Нет, – отвечаю я.

– Ты веришь, что твоя подруга жива? Ты веришь в неземные формы жизни?

– Нет, да, нет, ДА, – отвечаю я. – ДА! ДА, ВЕРЮ. ОТВАЛИТЕ УЖЕ ОТ МЕНЯ!

Если бы не знал, что мой рассудок уже помутился, обязательно подумал бы, что это происходит сейчас. А возможно, он с каждым днем становится все мутнее и мутнее.

Односпальная кровать. О Магонии ни слуху ни духу. Никаких вестей от ШВАБР. Они, небось, рады-радешеньки, что меня сюда запихнули. Заключили. Пользы от меня уже никакой, так что хотя бы не буду путаться у них под ногами, а если начну разбалтывать их секреты, мне никто не поверит. И пока я здесь тухну, они проворачивают свои делишки.

Азы Рэй Бойл нет. Азы Рэй Куэл нет. Бесс Марчон нет.

А без них нет и Джейсона Кервина. Вот о чем я размышляю, находясь тут, на земле. Без Магонии мир стал слишком маленьким, и хотя я всю жизнь пытался выучить его наизусть и должен бы радоваться, что теперь запоминать придется в два раза меньше, оглядываясь вокруг, я знаю, что корабли были настоящими и, возможно, мне уже никогда не доведется их увидеть.

Так вот каково это – выпасть из жизни.

Я обвожу взглядом юных шизиков, рассевшихся по кругу. Быть может, они, как и я, нашли здесь убежище от внешнего мира. Убежище для искалеченных и отчаявшихся, для тех, кого накачали лекарствами, для тех, кто смотрелся в зеркало, не узнавая собственного лица, для тех, кто разбил машину, когда несся по ночному шоссе, для тех, кому стало до того грустно, что начало казаться, будто небо разразилось слезами.