недоразумении, как и подтверждение историчности Христа с помощью римского историографа. В этом случае пролился бы также новый свет и на «chresto impulsore» Светония. Хрестом называется не только бог, но, как это часто бывает в античных религиях, это имя носит и его верховный жрец. Каким же образом, если и относительно волнений «евреев» при Клавдии речь шла бы о мятежном или преступном элементе столичного египетского сброда, подстрекаемом его жрецом, за это были изгнаны из Рима и «евреи»? Само собою понятно, что это еще не может служить единственно верным объяснением положения дел. Следует утверждать только одно, что вещи, возможно, могли происходить таким образом. А в таком случае рассказ Тацита остался бы совершенно неприкосновенным, все же не доказывая того, что он, по общему мнению, доказывает, а именно: факта Неронова гонения на христиан и существования исторического Иисуса. Во всяком случае, тогда все темные моменты показания Тацита нашли бы себе самое простое объяснение.

Кому приведенное здесь понимание 15,44 «Анналов» кажется неясным, !гот все же пусть видит пред собою стоящим роковой вопрос: хрестиане или христиане римского историографа действительно ли являются христианами в нашем смысле, или даже, быть может, их следует отличать друг от друга? Так Эдвин Джонсон хрестианами считает поклонников «доброго бога» (хреста), как называли гностики своего бога) в противоположность Яхве, в котором они видели злого творца мира евреев. Следовательно, он возводит это имя к секте, видя основателя последней в Симоне Волхве, который, якобы, жил в Риме во времена Клавдия, и последователи которого, как поборники одухотворенного иудаизма, были бельмом на глазу у верных закону евреев. В таком случае Тацит ненависть к христианам, которая одушевляла евреев его времени, перенес бы на эпоху Нерона, а хрестиан (гностиков) спутал бы с Настоящими христианами. Быть может, однако, это имя является только просто другим именованием мессианцев, и хрестиане Тацита являются возбужденными благодаря эсхатологическим (ожиданиям евреями, которые жили мыслью о близком конце мира, носились с дикой фантазией о скорой гибели мира через огонь и посему навлекали на себя подозрение в поджоге. Также и они могли, быть может, образовать «multitudo ingens» и быть изобличенными в «ненависти к человеческому роду», принимая во внимание то, как они в своем фанатизме открыто выражали свою радость при пожаре Рима, — больше того: возможно, даже сами принимали участие в поджоге. Но как бы то ни было, этим ни в коем случае ничего не было бы доказано в пользу историчности Неронова гонения на христиан. (Ведь, даже и в этом случае указание Тацита на Христа, как на основоположника этой секты, покоилось бы на (недоразумении, а именно на смешении наиболее глубоко охваченных своими чаяниями еврейских мессианцев с поклонниками того Христа, который, как слышал Тацит, был распят при Понтии Пилате.

О значении Пилата у Тацита заслуживающую большого внимания гипотезу высказал недавно А. Немоевский в своей книге «Gott Jesus im Lichte fremder und eigener Forschungen samt Darstellung der evangelischen Astralstoffe, Astralsszenen und Astralsysteme» (1910 г.). Согласно этой гипотезе, Пилат христианской легенды первоначально, вообще говоря, не был исторической личностью, а так как Всю историю жизни Христа в основе следует донимать астрально, то Пилат выступает там в качестве созвездия Ориона-Копейщика (лат. pilatus) с так наз. Стрелой-звездой или Копьем-звездой. При этом, так как, согласно греческим мифам, Копье очень велико и длинно, то в христианской легенде Орион фигурирует также под именем Лонгина (longus — длинный), а у Иоанна — в роли воина, копьем (греч. «Лонхе») прободающего бок Иисуса, Б астральном мифе Пилат убивает своим копьем висящего на кресте, Мировом Древе, т. е. Млечном Пути, Христа. Так, по мнению Немоевского, фантазировала христианская масса относительно Копейщика, Пилата, который, будто бы, был виновником смерти спасителя. Для Тацита же этого оказалось вполне достаточным, чтобы признать в пом наместника времен Тиберия, как он должен был быть известен римскому историографу из предназначенных для императорского двора книг Иосифа Флавия «Об иудейской войне». На самом деле, прокуратор Понтий Пилат играет в евангелиях такую странную роль и столь противоречащую образу исторического Пилата, нарисованному Иосифом, что все это очень хорошо могло базироваться на дополнительном и позднейшем введении исторической личности в мнимо историческую картину.

Если принять во внимание эти различные возможности толкования 15,44 «Анналов», которые все, по меньшей мере, столь же, — нет, даже больше — правдоподобия имеют на своей стороне, чем понимание этого места в обычном христианском духе, то уже на одном только этом основании рассказ Тацита можно не считать свидетельством в пользу историчности Иисуса. Больше того: следует сказать, что историческая наука, если принять во внимание всю важность данного места, до сих пор трактовала его прямо-таки с непростительной поверхностностью и легковерием. «Внехристианские свидетельства, — утверждает ф.-Соден, — могут привлекаться только в пользу историчности Иисуса и никак не против нее» (14). Истиной же является то, что они ни за, ни против, а попросту вообще ничего не доказывают. Посему прав И. Вейс со своей уже приводимой выше фразой. «Светская литература не имеет действительно доказательного свидетельства». Хорошо только то, что он и в этом умеет утешить себя. Ибо «что, вообще говоря, могли бы дать нам Тацит или Иосиф? Самое большее, они доказали бы то, что на исходе столетия в Риме были известны не только христиане, но и их предания, их миф о Христе. Когда же этот миф возник, и насколько он отвечал действительности, — обо всем этом, конечно, ни из Тацита, ни из Иосифа ничего извлечь нельзя» (91). В этом с Ним согласен даже такой строго верующий, как Дельбрюк: «Что за важность, Тацит ли это написал или нет? Он, ведь, по прошествии чуть ли ни целого столетия мог получить этот рассказ от тех, которые продолжали его рассказывать. Следовательно, для нас не имеет никакого значения, что это место историческое или же нет. Историческая личность Иисуса Христа доказывается лишь тем фактом (?), что первая христианская община признала своего спасителя в том, кого она некогда видела живым. Дальнейших исторических документов у нас нет».

Lucus a non lucendo (Методологически неправильно).

После всего этого кажется излишним входить в дальнейший разбор возражения, что раз ни один языческий писатель не дает несомненного свидетельства в пользу существования исторического Иисуса, то также ни один из них и не опровергает его. Данное возражение шатко уже по одному тому, что оно покоится на ложной предпосылке. Ведь, гностики II века своим докетическим пониманием фактически поставили под вопрос историческое существование