Герман уловил слова Отче… хлеб насущный… и паки грядущаго… спаси, Блаже, души наша… Молитва (или их было несколько?) была долгой, Елена Алексеевна повторяла слова по кругу несколько раз. Монотонный ритм молитвы усыплял, Герман засыпал и снова просыпался, а Елена Алексеевна все продолжала бормотать. За окном мелькали ночные пейзажи поздней осени. Иногда Елена Алексеевна называла имена. В том числе и его, Германа, имя. За его именем шли пять имен, в которых вдруг раз на третий Герман признал имена его обидчиков — ребят, издевавшихся над ним ноябрьским вечером 1982 года. Стараясь не уснуть, он дождался еще раз, когда Елена Алексеевна начнет произносить список имен. Ему невыносимо захотелось услышать имя Евы.

Герман давно научился терпеть разлуку с Евой, но впервые уезжал от сестры так далеко. С каждым перестуком колес расстояние между братом и сестрой увеличивалось. От Москвы до Кургана — 2000 километров. Находясь в больницах, Герман всегда утешался тем, что, если что, Ева окажется рядом через час. Теперь все было по-другому, впервые он и в самом деле остался один. Герман прислушался к бормотанию Елены Алексеевны, вспотел от волнения в ожидании имени сестры. Елена Алексеевна бормотала много имен, но имя Евы так и не произнесла.

Утром Германа ждал крепкий и сладкий чай, дымок от него легко и весело струился и исчезал в душном утреннем вагоне, оставляя на окне запотевшее пятнышко. Елена Алексеевна, с тщательно причесанными тонкими, невнятного цвета волосами, была уже в своем платье-мешке с полукруглыми створками-воротничками, поддерживающими худую слабую шею. Ее бледная кожа светилась под утренними лучами.

— С добрым утром, Герман.

— Здрасьте, — глупо сказал Герман и покраснел. Скорее бы уж оказаться в больнице и не быть один на один с Еленой Алексеевной.

У окна боковушки толстяк в матроске шумно пил чай, ел вареные яйца и читал журнал «Крокодил», а женщина напротив него красила ногти. Заметив взгляд Германа, она улыбнулась жалостливо. Ну конечно, калека. Герман отвел глаза и опять, как дурак, покраснел. В поезде было жарко натоплено, пахло дымом, углем. Герман спустил ноги, оперся на костыли и отправился в туалет. Когда они выезжали из Москвы, за окном была хмарь, черные, сплетенные в единое графическое полотно деревья преграждали путь в лес, сыпал мелкий холодный дождь. Сейчас за окном белела зима.

Елена Алексеевна шла за Германом. Когда он открыл дверь туалета и оттуда пахнуло всем тем, чем пахнет туалет в поезде, Герман услышал за спиной ее слова:

— Я буду тут. Если вдруг что случится — позови.

Герман захлопнул дверь. Здесь шум поезда оглушал, а подмерзшая земля в открытой дырке унитаза неслась страшно и стремительно. Чужие заснеженные леса скакали в окне. Оно было разбито в углу, и холод со свистом летал над головой, пока Герман делал свои дела. Решив помыть руки, Герман обнаружил, что не может пошевелиться. Зеркало с ржавыми пятнами показывало чужого бледного мальчика с серыми, будто подсвеченными глазами, всклокоченными, потемневшими за последние годы, но не до черных, волосами. Герман не удивился бы, если б этот мальчик повернулся и вышел, а он, Герман остался.

Кто-то усилил громкость колес, оглушающий звук, почти вой, завибрировал в ушах, сердце, затылке, икрах. Герман оказался вне времени и не знал, как попасть обратно. Еще немного — и все кругом начнет осыпаться, рассыплется в хаос. Нужно было схватиться за что-то — но леса убегали слишком стремительно, ни одна деталь не могла удержать его внимание. Германа затошнило, голова закружилась. Прошиб пот. Найти бы что-нибудь, связанное с Евой. Но ее фотография лежала на дне чемодана. Подаренная накануне отъезда шоколадка была съедена Евой же ночью на вокзале во время многочасового разговора. Кубик Рубика и пятнашки, которые она пожертвовала ему (напрасно, Герман не любил игры), тоже были упакованы в чемодане.

Время остановилось, в клетке туалета появились плотные слои воздуха, будто несколько реальностей, непонятно откуда взявшихся, враждебных, инородных, спаялись и чего-то ждали от Германа. Опираясь подмышками на костыли, Герман трясущейся рукой принялся шарить в карманах. Однако брюки бабушка вчера ему велела надеть новые, поэтому в них не было ни шишек, ни ластиков, ни крышек от одеколона. В одном из карманов Герман нащупал смятую коробочку. Вытащил. Пачка сигарет. Ночью упала у соседа сверху. Герман, слушая бормотанье Елены Алексеевны, долго смотрел, как пачка белела на полу, а потом подобрал.

Герман прислонился к двери. Сердце колотилось, всерьез решив пробить грудную клетку и выскочить наружу. На умывальнике лежал забытый кем-то коробок спичек. Коробок отсырел, но Герману удалось зажечь спичку о сухое пятнышко полоски для зажигания. Вспомнил вдруг, как говорил ему Андрей тогда, много лет назад, когда они ехали из гарнизона: вот так, затянись. Герман и затянулся. Закашлялся. А потом получилось не кашлять. Голова продолжала кружиться, сердце стучать, но реальность вернулась на место, минуты снова пошли в верном направлении, одна за другой. Дым заполнил клетушку туалета и поплыл сквозь разбитое стекло в морозный воздух чужих мест, потянулся к елкам, просеке, трехоконным русским домишкам. Герман выкурил меньше полсигареты и выбросил то, что осталось, в дыру унитаза, на сверкающие от холода и скорости рельсы и шпалы.

Когда через пять минут Герман глотал остывший чай, он почувствовал, что тело его стало легче. Будто какая-то часть отделилась, уплыла через разбитое окно и растворилась в морозном воздухе вместе с сигаретным дымом. Ему стало весело и грустно одновременно. То, что он видел вокруг, с этой минуты принадлежало только ему. До этого все предметы, люди, пейзажи, города — все принадлежало и предназначалось им с Евой. Но эти елки за окном Ева никогда не увидит. Как не увидит и не узнает город, в который едут Герман и Елена Алексеевна, больницу, где он проведет месяц (как потом оказалось, четыре), все то, что произойдет там, знаменитого врача Илизарова. Теперь это только его жизнь. Он попробовал эту мысль на язык вместе с крепким остывшим чаем.

После чая Герман достал книжку про Илизарова. Книжка была тонкая, с красной обложкой и фотографией усатого темноволосого человека. Эту книжку Елена Алексеевна принесла Герману из библиотеки. Раскрыл. По страницам в такт движению поезда побежали, чередуясь, темные и светлые полосы. В книге было написано, что Илизаров удлинял укороченные ноги. На фотографиях в книге были изображены дети и взрослые, они стояли сначала на костылях с одной короткой ногой, а потом — на полу, касаясь его одинаковыми по длине ногами. Герман приподнял правую ногу, с подрезанной и подшитой бабушкой штаниной, с косолапой и неровной ступней в шерстяном, в полоску носке. Вытянул и левую ногу. Неужели их можно сравнять? Бабушка в ночном телефонном разговоре с Веро́никой сказала, что считает эту задумку Елены Алексеевны авантюрой.

День в поезде длился долго. Герман с Еленой Алексеевной занимались уроками: геометрия, алгебра, русский. Потом обедали холодной жареной курицей, сыром и хлебом. Потом опять занимались: физика, химия, биология. Герман два раза выходил в туалет и учился там курить. Возвращался он, разумеется, пропахшим сигаретным дымом. Елена Алексеевна не могла не чувствовать этого дыма, не могла не видеть пачку сигарет, выпиравшую из кармана брюк, но отчего-то ничего не сказала. Под вечер, когда сумерки уже наступили, но свет в поезде еще не включили и слова в учебнике становилось все труднее различать, Елена Алексеевна поймала взгляд Германа: