– Скажи, а почему… У тебя был какой-то странный вид, когда вы спустились? Он что, приставал к тебе?

– Господи, Дима! Как тебе такое в голову пришло? Нет, конечно! Просто в его коллекции была одна работа, автора которой я знаю. И то, что Юра о нем рассказал, мне очень, ну просто очень не понравилось.

– И кто этот человек?

– Боюсь, тебе его имя ничего не скажет. Мирослав Гончар.

– Да, впервые слышу. Тебя с ним что-то связывает?

– Да нет. Мне ужасно понравилась Доля, – решила я сменить тему. – Такая милая…

– Ты ей тоже очень понравилась, она успела мне шепнуть.

– Знаешь, спасибо тебе за сегодняшний день, было так приятно.

– Я рад. Но ужасно не хочется расставаться… – Он вопросительно заглянул мне в глаза.

– Хочешь, пойдем ко мне? – вдруг предложила я.

– Глаша! – просиял он. – Конечно, хочу! Больше всего на свете хочу!

– Вот и славно, идем.

Он расплатился с таксистом, и мы вошли в подъезд. По лестнице как раз спускалась моя соседка по площадке Янина Лазаревна, на редкость противная особа лет шестидесяти, строящая из себя молодую красотку.

– О, Аглая, у тебя отличный вкус!

– Вы о чем это, Янина Лазаревна?

– Мужчина – загляденье! – кокетливо проговорила она, зазывно улыбаясь Диме.

Тот поморщился.

– Глядите, глядите, Янина Лазаревна! За посмотр денег не берут!

– Совсем охамела, как дед-то помер! – фыркнула соседка и поспешно ушла.

– Глаш, ну ты как-то уж очень… – смущенно пробормотал Дима.

– Ненавижу, когда лезут в мою личную жизнь!

– О, я в восторге! Ты уже причисляешь меня к своей личной жизни!

– А разве ты не за тем сюда пришел, чтобы стать частью моей личной жизни?

– Ох, какая ты… Я таких еще не встречал…

И он схватил меня в объятия и начал целовать. Сказать по правде, мне давно этого хотелось. И мне понравилось. Теперь я, бог даст, забуду этого гончара. Клин клином!

Мирослав пребывал в том упоительно-лихорадочном состоянии, когда все получалось, когда он забывал абсолютно обо всем, кроме работы, и тогда работа спорилась. Он не думал о еде, не замечал времени, лишь иногда силы иссякали, и он засыпал там, где его застиг сон, – на полу, в кресле, даже на унитазе. Он не брился, только утром принимал душ, наскоро съедал поданный Стиной завтрак и вновь брался за работу. И вновь все получалось! Он решил, что «Птицы моей жизни» он объединит в одно большое панно: на серо-голубом фоне, цвета скандинавского неба, каким он его видел, будут разбросаны разные птицы. Вот гнездо и выпавший из него птенец… А вот две птицы – родители… Одна побольше, явно очень сильная, а другая послабее, но с хитрым выражением глаз… Отец и мать… А вот прекрасная хищная Жар-птица… Мудрый старый ворон в тюбетейке – Аскар-ака… и еще много разных мелких пташек… А в правом верхнем углу солнце пытается пробиться сквозь пелену, и к солнцу летит прекрасная синяя птица… Синяя птица давалась ему с трудом, он много раз переделывал ее, хотел добиться невесомости этой птицы, а получалась она уж очень какой-то земной, что ли…

К нему впервые за несколько дней заглянула Анетта.

– Господи, на кого ты похож! Сколько дней не брился? Похож на черт знает кого… О, Мирек, какое чудо! – воскликнула Анетта и молитвенно сложила руки. – Это истинный шедевр…

– Ты находишь?

– Конечно! Это просто чудо! Я сперва не понимала твою идею с птицами, но сейчас… Чудо, просто чудо! Мельхиор де Хондекутер в керамике! Знаешь, его называют «птичий Рафаэль»! Ты скоро закончишь?

– Надеюсь! Я все бьюсь с этой синей птицей… она какая-то чересчур… телесная… Тебе не кажется?

– Пожалуй! Это ведь мечта, да?

– Да, мечта… Синяя птица…

– А может, все дело в цвете? Попробуй сделать ее прозрачно-голубой.

– Прозрачно-голубой?

– Именно! Тогда она получится почти бестелесной.

– Анечка, ты умница… Я попробую! Я попробую… У тебя такой точный взгляд… Я придумал себе синюю птицу, но это и вправду слишком плоско и примитивно. А прозрачно-голубая… Я не уверен, получится ли…

– Да все у тебя получится, Мирек! Ты же гениальный художник…

– Перестань! Я просто способный ремесленник.

– Нет, ты именно художник… И вот что, ты сейчас работай, я пойду, а ты приходи вечером, поужинаешь как человек, и вообще… я соскучилась, – она многозначительно и зазывно ему улыбнулась. И ушла.

А он стал лихорадочно прикидывать, как добиться этой прозрачной голубизны…

А через два дня он показывал Анетте результат.

– Как тебе? Получилось, да?

– Да, получилось, но только я бы чуточку поярче сделала солнце, тогда возникнет ощущение, что эта мечта тает на солнце… Будет волшебно!

– Ну, это же не Икар… Хотя… Да, ты права, надо попробовать… Какой у тебя вкус… Да-да, именно так…

– Скажи, а через сколько панно можно будет отправлять в Копенгаген?

– Не раньше, чем через неделю.

– Прекрасно. Мы успеваем!

– Только имей в виду, я это панно не продам!

Анетта обрадовалась. Она безумно боялась момента, когда он отдаст ей весь долг.

– Ты не думай, я за оставшееся время успею еще много чего сделать… Прибыль будет!

– Да не думай ты о прибыли! Я же просто люблю тебя. Ну, я пойду!

Она ушла. И чего меня так трясло из-за Глаши? Да, она очаровательна, умна, но если бы она не была так крепко связана с моими родителями, с прежней московской жизнью… И пусть эта глупая мечта растает… От солнца… Да нет, не от солнца, а уж скорее от золотого тельца… – не без горечи усмехнулся он. А с мамой хотелось бы повидаться, подумалось вдруг.

А с отцом? Пожалуй, нет. Я слишком хорошо помню, как он кричал: «Убирайся вон из дома, неблагодарный ублюдок!» А ведь если бы он меня не выгнал тогда, кто знает, как сложилась бы моя жизнь? Нет, дело не в отце, дело в Анетте… Не подбери она меня тогда, может, я спился бы на фиг в ресторанных певцах и лепил бы горшки и крынки для базара… И в последнее время я почему-то совсем не рвусь убежать из-под ее крыла… Я так люблю эту мастерскую… Я столько здесь создал… О, я придумал! Надо пригласить маму на выставку в Копенгаген! И отца тоже! Пусть увидит, что я… И я познакомлю Анетту с ними. Я, вероятно, слабак, ну и пусть! В конце концов, она красивая женщина, привлекательная, умная, прекрасно разбирается в искусстве… А как же Глаша? А что Глаша? Что я, в сущности, о ней знаю? И мы нехорошо расстались… Ну и что? Ведь расстались же! Он в задумчивости смотрел на панно, творение своих рук, и решил, что теперь прозрачно-голубая птица совсем уже не похожа на Глашу, Глаша вовсе не бестелесная, у нее очень даже аппетитные формы и вся она до ужаса земная… К горлу подступил комок. Вот еще! Зачем мне это? И зачем я ей? Так и будем жить – она там, а я здесь…