class="p">Огюстену уже доводилось сталкиваться с таким отношением нижних чинов. Обычно оно являлось следствием либо пораженчества, либо левачества. Оба явления командованием армии беспощадно подавлялись и Огюстен, в общем и целом, вынужден был согласиться с такой практикой, особенно после того что произошло в России.

– Я не обязан вам ничего объяснять, господин коммандан. Вы властны над моим телом, но не над моей совестью!..

– Сядь, я сказал!

Лануа решил сразу обескуражить наглеца. Замысел Огюстена сработал – Лукени стушевался и сел на стул.

– Слушай меня внимательно: если ты продолжишь разговаривать со мной в таком тоне, мне не потребуется применять свою власть ни к твоему телу, ни к твоей совести. Все, что мне потребуется сделать, это вызвать на приватный разговор лейтенанта Феро или Нойвиля, или Фламеля, или Делло, или Диарра… – поверь, выбор у меня большой – и изложить им твое бесценное мнение о них, о французской армии и о капитане Мишо. Догадываешься, что с тобой произойдет, стоит мне уехать?

– Ничего! Если мы все встанем и перестанем слушаться глупых приказов…

– Ты, что совсем тупой, парень?! Ты сколько на передовой?!

– Побольше, чем вы!

Лануа с трудом подавил гнев и не стал бить солдата по лицу. Действие укола совсем закончилось и у Огюстена не было ни малейшего желания выслушивать бредни какого-то сопляка. Единственная причина, по которой он все еще не вышвырнул Лукени из номера, заключалась в том, что коммандану по-прежнему нужно было как можно больше подписей, а солдат, несмотря на свою наглость, не производил впечатления человека несгибаемого.

– Значит так: ты, ублюдок, даже примерно не представляешь, сколько времени я провел на передовой, и если ты еще раз позволишь себе подобное поведение, я напишу на тебя рапорт…

Лукени зло улыбнулся при упоминании рапорта.

– А ты зря улыбаешься. Ты, наверное, решил, что я буду требовать для тебя расстрела, и ты как мученик вознесешься… куда вы там, коммунисты, возноситесь? Нет, я потребую для тебя каторги, и поверь – мой рапорт удовлетворят. В кандалах в Гвиану отправишься! Малярийных комаров будешь оскорблять, а не братьев по оружию! Еще раз: сколько тебе лет?

Угроза, похоже, возымела действие, потому что Лукени больше не дерзил и сидел, опустив голову и уставившись на свои руки. Голос его звучал подавлено и глухо:

– Двадцать один…

– Господин коммандан!

– Двадцать один, господин коммандан.

– Так, уже лучше. Как давно ты на фронте?

– Призван в марте, господин коммандан.

– Сразу определен в 701-й полк?

– Да, господин коммандан.

– Что ты знаешь о капитане Мишо?

– Что он офицер, который гнал нас как скот на пулеметы бошей!

– А ты не подумал своим камамбером, почему твою точку зрения на роль капитана Мишо больше никто не разделяет?

– Потому что они слишком забиты и запуганы такими как он!

– Нет, потому что они, в отличие от тебя, знают капитана Мишо. Знают, что он на фронте с первого дня, знают, что до звания капитана Мишо поднялся с самого низа и никаких особых связей или денег у него нет, иначе не нуждался бы он в вашей и в моей помощи. Знают, сколько у него наград и за что они получены. А еще они знают, что капитан сейчас под арестом именно за то, что отказался, как ты выразился: «гнать вас как скот на пулеметы бошей». Поэтому ты подпишешь прошение, Габриель…

– Нет, не подпишу! Не подпишу! Не подпишу! Из моего взвода выжило пять человек, двое тяжело ранены! Все это было совершенно бессмысленно – кто-то должен понести за это наказание!

– Подпишешь, Габриель. Потому что если ты не подпишешь, я построю роту и передам твоим сослуживцам содержание нашей беседы, и провалиться мне сквозь землю, если я солгу хоть в чем-то!

– Вы обещали нам, что разговоры останутся в секрете!..

– И мне будет тяжело пережить муки совести от нарушения данного слова… Только тебе это уже не поможет.

Через две минуты Лукени пулей вылетел из комнаты не забыв оставить свою роспись.

***

Огюстен Лануа, коммандан.

Огюстен провел нехитрые подсчеты – на листе стояли двадцать девять имен. Он поразмыслил немного и добавил на бумагу свое имя – тридцатое. Двое солдат из похоронной группы вернулись в обед и тоже прошли через коммандана. Он потянулся до хруста в спине. Голова раскалывалась, нога ныла все сильнее, голод ощущался совершенно явственно, как и желание не общаться с людьми хотя бы пару часов, но Лануа был доволен – он проделал хорошую работу.

***

– Нет, нет, нет, нет, нет! Черт, сколько крови!

Николет подбежала к раненому капралу, как только стихла стрельба. Когда началась перестрелка, отец повалил ее не пол и закрыл собой. Сразу после первого выстрела девушка на мгновение смогла поднять голову и увидела, как рядовой Шарль оттаскивает тело Пежо. Душа Николет ушла в пятки. Она захотела завыть во весь голос, но отец прижимал ее к полу так сильно, что девушке едва хватало воздуха для дыхания. Николет хотела рвануться к Жюлю, но и этому ее отец не позволил случиться. В первый момент Николет показалось, что капрал убит, поэтому увидев, что он лишь ранен, девушка радостно вскрикнула. Только кровь все никак не останавливалась.

Пуля, выпущенная Майером без всякого прицеливания, попала в кость, разлетелась на несколько осколков и превратила область вокруг левой ключицы Жюля в кровавое месиво. Но Николет не видела этого. Не видела юная крестьянка и того, что платье ее все было в крови молодого капрала, равно как и сандалии, даже на лбу и щеках было множество красных потеков. Николет видела только его молочно белое лицо.

Кто-то появился рядом с ней. Девушка всмотрелась в черты этого человека и поняла, что это рядовой Шарль. Шарль Бац плакал. Плакал навзрыд, в мгновение ока превратившись из бравого солдата в восемнадцатилетнего юношу, которым он и являлся. Николет немного отстраненно подумала, что ее глаза совершенно сухи, хотя душа разрывается от чувства, которому более всего подошло бы слово «обида».

Девушке было обидно, что у нее так и не будет шанса узнать, есть ли у молодого капрала хоть какие-нибудь чувства к ней. Она так и не узнает, как он целуется, умеет ли он ухаживать, нежен ли он в постели, станет ли он хорошим мужем и отцом. Николет видела все совершенно явственно: обрывочные свидания, неловкость первых прикосновений, церковную полутьму, лица их общих детей и осенний парк, в котором они будут гулять, когда состарятся. Не менее явственно видела она и свинцовый занавес, навсегда