— Ушаков в последний раз спрашивает, дозволишь физические воздействия к Толстому применить, али нет?

— Нет, пока нет. Доставьте его сюда, хочет поговорить с государем, уважим его. Только, ежели ничего толкового не скажет, то прямиком отсюда на дыбу поедет.

— Зачем сюда? — Митька нахмурился.

— А что ты мне предлагаешь к этому типу самому ехать? В кандалы закуете, делов-то. Только не говори, что у Андрея Ивановича кандалы внезапно закончились.

— Как скажешь, государь Пётр Алексеевич, — Митька с недовольной мордой исчез. Я же покачал головой. Нет, я не страдаю излишней мягкотелостью, тем более из-за этого типа мне все еще Михайлова не вернули, но вот позволить ему высказаться, я дать могу. Именно поэтому я запретил Ушакову пытки, пока не смогу более-менее объясняться. Подойдя к окну снова посмотрел на улицу. Никакой личной жизни, чтоб вас всех. А больное горло дало отворот к попыткам повторить тот номер с окном.

— Государь Пётр Алексеевич, здесь к тебе Екатерина Андреевна Ушакова просится, — заглянул в кабине Митька. Самому, что ли, селектор «изобрести»? Нет, пока с электричеством не разобрался мой цвет ученой мысли современности, никаких изобретений на грани. Я и так много им подсказал, не напрямую естественно, так, идеи подкидываю время от времени.

— Ну пусти, раз просится, — я улыбнулся. Екатерина, любимая дочь Андрея Ивановича, невысокая, но уже вполне оформившаяся во всех нужных местах барышня, вызывала у всех исключительно положительные эмоции своей непосредственностью. Вот и сейчас впорхнув в кабинет, она присела в реверансе, сверкнув обнаженными плечами, и улыбнулась.

— Государь Пётр Алексеевич, государыня определилась с датой. Хоть ты и загнал нас всех в угол, потому что за такой короткий срок очень сложно что-то приготовить, но государыня сказала, что это очень важно, поэтому назвала датой двадцатое марта.

— Ну слава Богу, определились, — я выдохнул с облегчением. — Передай государыне, что я доволен как кот, упавший в крынку со сметаной.

Екатерина хихикнула, снова присела в реверансе и поспешила к двери, которая в этот момент распахнулась, и она, внезапно переменившись в лице попятилась, наткнувшись спиной на нахмурившегося Митьку, прижалась к нему так крепко, что тот был вынужден слегка приобнять ее за плечи и отвести в сторону. Когда они освободили мне обзор, я увидел, что трое гвардейцев сопровождают идущего мелкими шажочками, закованного в кандалы молодого человека. Видимо его умыли и побрили, потому что щеки и подбородок были значительно светлее, чем та часть лица, которая не была прикрыта бородой и от этого загорела. Губы парня были плотно сжаты, и он шел, глядя себе под ноги, не поднимая глаз. Гвардейцы дождались моего кивка, втащили его в кабинет, кинули на стул и встали с трех сторон. Я же взял от стола другой стул и поставил его напротив заключенного. Ну что же, поговорим.

Бах! Ба-бах!

Михайло Ломоносов поднял голову от нарисованной таблицы, которую придумал сам, и в которую вносил характеристики нефрита. Они с Бернулли начали разбирать коллекцию, к которой привязался так внезапно нагрянувший государь Петр Алексеевич. Ломоносов тогда еще поразился, что какой-то юнец, одетый чуть ли не в доху, смеет приказывать таким крупным ученым, в окружении которых он сначала даже растерялся. Сейчас, правда, освоился, и уже даже начинал пока еще не слишком яростно, но спорить с тем же Бернулли, который принялся заниматься с ним первым. После долгих споров, Бернулли принял предложенную его учеником систему описания минералов, а также решил, что действительно можно отколоть от камней по небольшому образцу, чтобы изучить физические и химические свойства.

Бах!

— Да что там опять взорвалось? — пробормотал Ломоносов и, выбравшись из-за стола, направился в сторону звука. Возле дверей одной из лабораторий столпилась приличная толпа ученых, среди которых находился и учитель Ломоносова. — Что здесь такое случилось? — говорить приходилось на ломаном немецком, который он знал лучше, чем молодой Бернулли русский.

— Эйлер с ума сходит, — снисходительно ответил Бернулли. — Пытается всевозможными способами выделить газ, который будет легче пара и не будет взрываться. Правда, ему удалось какой-то получить, но никакая ткань не выдерживает его и в итоге происходит возгорание и взрыв. Бывает, правда, и наоборот. И вот он теперь пытается изобрести что-нибудь принципиально новое.

— И что он сейчас делает? — Ломоносов был выше почти всех, столпившихся у дверей и частично в лаборатории ученых мужей, поэтому мог смотреть поверх их голов. После того как государь Пётр Алексеевич приказал избавиться от париков в целях безопасности, ведь большинство ученых были естествоиспытателями, смотреть поверх их голов стало гораздо проще.

— О, он задался целью, воспользовавшись трудами Гилберта, Грея и этого сумасшедшего Франклина, получить газ в самом воздухе при помощи электричества, — Бернулли скептически хмыкнул. — Я ему того же Грея привел в пример и даже расчеты предоставил, явно указывающие, что ничего хорошего у него не выйдет, но он уперся как баран и заявил, что все дело в материалах. Теперь, насколько я понимаю, в ход пошли медная проволока, уголь и… что-то еще, не могу рассмотреть.

— Дьявол и все его дети, я заставлю тебя работать! — заорал в это время Эйлер и принялся крутить какое-то колесо, предназначения которого Ломоносов пока не понимал. Комната была частично в дыму из-за предыдущего неудачного опыта, и то, что было расположено на столе просматривалось плохо, но Ломоносов уже не в первый раз наблюдая за опытами, параллельно изучая исписанные формулами доски, ощутил прилив благодарности к судьбе, которая наградила его высоким ростом, ведь только из-за того, что он возвышался над другими учащимися академии, с которыми прибыл сюда, он и привлек внимание государя, который славился импульсивными и нестандартными поступками, которые почему-то приводили этих ученых в восторг, ведь благодаря этим вспышкам плохого настроения, они уже столько нового узнали и открыли… Бильфенгер, например, вовсю развивает свой движитель и клянется, что скоро этот движитель потащит за собой колеса, приделанные к телеге и сможет в каких-то моментах заменить лошадей. И он, Михайло Ломоносов, ему верил. А еще был счастлив приобщиться и в какой-то мере поспособствовать рождению этих открытий.

Внезапно раздался треск, и негромко переговаривавшиеся ученые разом замолчали. В полнейшей тишине треск повторился, а часть стола осветилась ярким светом, который исходил по угольной дуге, расположенной между двумя металлическими конструкциями. От неожиданности Эйлер замедлил движение колеса и свет тут же начал тускнеть. Тогда он снова принялся крутить ручку и свет становился все ярче и ярче, очень ровно без всякой дрожи, какая бывает от свечи, освещая пространство вокруг. Потрескивание продолжалось, но, видимо, Эйлер раскрутил свою машину слишком сильно, потому что уголь в конце концов вспыхнул. Это произошло опять в полнейшей тишине, и все вздрогнули, когда треск оборвался и вспыхнуло пламя.

— Что это только что было? — прозвучал в тишине голос Бернулли-старшего.