– Да сколько раз проскакивал! – горячился Леха. – Это коньяк меня подвел, паразит. Я, как знал, брать его не хотел, но у Люсеньки послезавтра день рождения, пришлось рискнуть. Я, когда маленькие сверточки опускаю в специальный кармашек на внутренней стороне полы пальто, никто не замечает, а бутылка эта оттопырилась и встала колом… Все же, я думаю, не станут меня держать тут из-за одной паршивой бутылки бесконечно…

– Ничего себе, паршивая! – воскликнул Гриша. – Двадцать три тысячи! Молись, чтобы особо крупное не припаяли.

– Так уж и особо крупное, – проворчал Степаныч. – Недоросли вы еще, молокососы. Ты, Гришка, вообще ничего делать не умеешь, только с девок шапки да польты в темных углах стягивать, а туды же, учить вздумал! Я так кумекаю, что поджигателя отпустят. – Старик посмотрел на скрюченную фигурку на верхней полке. – Ему точно тут делать нечего. В психушку ему надобно, с таким приличным людям на ночь опасно оставаться, мало ли чего он удумает. Молчит-молчит, а потом такую пенку отмочит, что рад не будешь.

– Да ладно тебе, Степаныч! Нужен ему такой старый мухомор, как ты. Он ведь от любви неразделенной поджог совершил, понимать же надо!

– Много ты знаешь! – проворчал старик. – Кто разок тронулся, все, кранты, удержу не знает потом…

– Да чего ты не проходишь-то? – бесцеремонно перебил лекцию Леха, обращаясь к Игорю. – Садись. А хочешь, наверх полезай, подремли с дороги. За что тебя замели? – поинтересовался он, когда новенький расположился рядом.

– Да так, по недоразумению, – неопределенно пожал плечами Игорь. – Думаю, все быстро разрешится, и отпустят именно меня…

– А вот это, голубок, вряд ли, – снова влез в беседу Степаныч. – Тебе отсюдова дорога прямиком в тюрьму.

– А это что, не тюрьма разве? – удивился Игорь.

– Ну что ты, парень, это так, игрушки. КПЗ, одним словом. Ты время подольше здесь тяни, срок тебе долгий припаяют, а время следствия в него включается. Успеешь еще у параши намаяться.

– С чего вы решили, папаша, что мне угрожает какой-то там срок? Я вроде ничего не сделал пока, чтобы меня сажать.

– Ну, если убийство, по-твоему, – это ничего особенного, то я не знаю, что сказать. Если на ревность и состояние аффекта косить собираешься, то это правильно. Может, и удастся скостить годик-другой. Тут все от адвоката зависит… – задумчиво пожевал губами дед. – Но много запросит приличный специалист.

– Да не мути, Степаныч, сейчас всяких полно, и дорогих, и дешевых. Можно вообще государственного попросить…

– Да дело-то, Леш, больно уж заковыристое. Миллионы замешаны. – Старик снял очки и устало потер переносицу. – Не мог, что ли, кого-нибудь помельче замочить? – с сочувствием обратился он к Игорю. – Сейчас обмозгуем, конечно, как тебе вести себя на первых порах хотя бы…

– Откуда вы все это знаете? – выкрикнул пораженный Михайлов. – С чего это вы взяли, что я убил человека?!

Степаныч внимательно посмотрел на него и протянул газету:

– Плохие новости быстро разносятся, мил-человек. Вот. Утренний выпуск. Мне Мишка-охранник за полтинничек сбегал.

С разворота на Игоря смотрело его собственное, улыбающееся от уха до уха лицо. Рядом красовался портрет молодого красивого парня в костюме и галстуке. «Ударом ножа прямо в сердце соперника Игорь Валерьевич Михайлов решил поставить точку в отношениях своей жены Янины и брата одного из самых богатых людей нашего города Горохова Максима Алексеевича – Евгения…» Кричащий анонс проходил через весь газетный разворот. Дальше строчки становились значительно мельче, путались и сливались перед Игоревыми глазами. В конце концов, он все же смог уловить смысл прочитанного. После пространного описания жизни господина Горохова и его империи шло описание человека по имени Игорь Валерьевич Михайлов. Работал и проживал тот там же, где и Игорь, имел высшее образование, бывшую жену по имени Янина. Но больше этот человек ничем на него не походил. Абсолютно! Злой, мелочный мужичонка, от любой малости кидающийся в истерику, постоянно размахивающий ножом алкоголик не мог иметь ничего общего с ним, Игорем… Он читал и перечитывал статью, стараясь понять, как это могло случиться, что его ни за что ни про что ославили перед друзьями, соседями, товарищами по работе… Господи, сможет ли это перенести мама? У нее сердце пошаливает… Да уж! Если даже удастся доказать свою непричастность к убийству Евгения, от образа пьяницы и дебошира придется отмываться еще очень и очень долго… А с газетной страницы, как бы в насмешку, на него смотрело, улыбаясь во все тридцать два зуба, молодое и счастливое его собственное лицо.

– Нечего сказать, – протянул Леха, из-за плеча Игоря мельком пробежав статью глазами. – Влип ты, парень, по самые гланды. Лет на десять, если по минимуму.

– Ты этого Евгения-то прямо в койке с женой застукал или доброжелатель какой подсуетился? – проявил заинтересованность Гриша. – Только зря ты на мокрое подписался. Да и вообще, я считаю, в таких ситуациях бабы всегда в первую очередь виноваты. Выдернул бы ей копытки, и все. Не парился бы на нарах теперь. Вот мне, например, подруга когда изменила, я просто объяснил, что она не права, и послал к чертовой матери, мало ли девок на свете. – Видя недоверчивые взгляды слушателей, Гриша подумал и искренне добавил: – Ну выбил, конечно, парочку зубов, не без этого, волос половину повыдергал… обидно же, в самом деле… Но парашу из-за какой-то вертихвостки нюхать еще обиднее. Я не прав?

– Не прав! – раздался сверху тоненький, почти детский голосок. – Какая разница, что нюхать, если душа вся искорежена и сердце разбито? Мне жизнь без Анюты не мила, я умереть хочу.

Все с интересом посмотрели на маленькую щуплую фигурку, свесившуюся с верхней полки. На грязном от слез и саже лице поблескивали огромные воспаленные глаза.

– Пусть меня накажут, но я отомстил за измену, – гордо произнес мальчишка.

– Ну и дурак, – безразлично откликнулся Гриша. – Подумаешь, дверь поджег. Это разве месть? Она в два счета все восстановит, за твой же, между прочим, счет. Жить будет припеваючи, о тебе, родимый, и не вспомнит ни разу. Ей даже удобнее станет по мужикам шляться, не будет всякая мелюзга под ногами мотаться.

– Мне восемнадцать уже! – обиделся паренек.

– А ей тогда сколько? – подал голос Степаныч.

– Пятнадцать.

Мужики переглянулись и заржали так дружно и заразительно, что в камеру немедленно заглянул встревоженный охранник:

– Чего шумите? Ты же мне тишину обещал, Морозов, в обмен на карты. Смотри у меня.

– Извини, начальник. – Леха даже руку к сердцу приложил, изображая раскаяние. – Просто мальчик у нас тут в сортир захотел, сопроводить бы надо…

– Самохин, что ли? Павел? Обойдется, – ответил охранник. – Его минут через тридцать все равно выводить.

– Куда его, болезного? В психушку?

Мальчик в ужасе сжался в комок у себя на верхней полке.

– Типун тебе на язык, Морозов. Выпускают парня на свободу. Говорят, его подружка уговорила мамашу забрать заявление.