Ночь прошла беспокойно. Почти не сомкнув глаз, с утра пораньше я сидела на диване в гостиной и ожидала прибытия Максима. Как ни странно, баба Катя уже приготовила завтрак.

– Пойдем на кухню, дочка, чего таскать чашки туда-сюда.

Я не возражала. Усевшись за стол, я лениво ковыряла вилкой сырник, лежащий передо мной в тарелке. Завтрак выглядел достаточно аппетитно, но есть совершенно не хотелось. Голова была забита мыслями о предстоящем разговоре с Гороховым-старшим. Баба Катя молча наблюдала за моими душевными метаниями, но потом все же не выдержала и поинтересовалась:

– Что-то ты, дочка, бледная, под глазами мешки. Не понравилось тебе у нас? Или кровать попалась недостаточно мягкая?

– Господи! Да что вы ерунду говорите! – Я не хотела грубить хозяйке, поэтому, чтобы смягчить эти невольно вырвавшиеся слова, продолжила уже более мягким и уважительным тоном: – Сегодня ночью я, наверное, и на царской перине не смогла бы спокойно уснуть. Вы новости вечерние смотрели?

– Нет, милая. Я рано ложусь спать. Да и вообще редко телевизор включаю, что там можно хорошего услышать? Терроризм, наркотики… совсем люди о совести забыли.

– Это точно, – согласно кивнула я. – А вчера вечером в «Известиях» на весь город объявили, что Женю убил мой муж. Представляете?! Мало того что его арестовали практически ни за что, так еще и ославили перед всеми знакомыми и незнакомыми людьми. Кто позволил этим журналистам, пользуясь непроверенными сведениями, порочить имя честного человека? От таких обвинений теперь всю жизнь не отмоешься.

Баба Катя повесила полотенце на крючок и медленно опустилась на стул.

– А ты уверена, дочка, что твой муж действительно ни при чем? – тихо спросила она, глядя мне в глаза. – Разве не мог он приревновать, например? Женечка был очень красивым мальчиком.

– Да что вы такое говорите! – искренне поразилась я. – Да Игорь – нормальный человек! Слегка вспыльчивый, импульсивный, но он никогда не лишил бы человека жизни, да еще по такому нелепому поводу. Уж вы мне поверьте, я прожила с мужем восемь лет и знаю его как облупленного.

– Не зарекайся, девочка, и не клянись понапрасну. Что ты можешь знать о чувствах и мыслях другого, пусть даже близкого человека? Ты рассуждаешь с позиции логики и здравого смысла, но, поверь, там, где замешана любовь, а особенно ревность или зависть, эти понятия отступают на второй план. В человеке просыпаются такие темные и страшные силы, о которых он и сам не подозревал до времени.

– Вам-то откуда это известно? – удивленно посмотрела я на старушку: уж от кого, от кого, а от нее я меньше всего ожидала услышать рассуждения о любви и ревности.

– А ты что, милая, думаешь, я всю жизнь была такой вот сморщенной бабкой, которая живет на краю леса, разводит цветы и топит печку? – невесело усмехнулась она. – В своей жизни я видела столько любви и ненависти, благородства и обмана, добра и зависти, что хватило бы не на один роман…

– Я думала… вы сами сказали, что жили раньше в деревне, – пробормотала я. – И семьи у вас нет…

– По-твоему, в деревне люди не способны переживать сильные эмоции? У них все гладко и примитивно? – Я смущенно молчала. – Простые люди переживают горе и радость куда более бурно, чем интеллигенты с утонченной душой.

Баба Катя встала со стула, забрала у меня тарелку с остывшими сырниками, подала кофе со сливками, сахар и вазочку с домашним печеньем. Потом снова уселась напротив меня за стол.

– Я в деревне-то лет двадцать пять назад оказалась, когда мне было уж за пятьдесят, а до этого поносила меня судьба по свету… Если хочешь, могу рассказать…

– Конечно! – живо откликнулась я. Слова хозяйки так меня заинтриговали, что я на время даже о своих печалях забыла.

– Ну что ж, послушай. И тебе, и мне полезно отвлечься немного от тяжелых мыслей… Родилась я в двадцать четвертом году в Смоленске. Семья наша считалась интеллигентной и довольно обеспеченной, отец преподавал математику в реальном училище, мама сидела дома и воспитывала детей. Я у родителей была третьим, самым младшим ребенком, появившимся на свет после двух мальчиков. Первые семь лет своей жизни я помню довольно смутно, видно, ничего особенного, необычного не происходило в те годы в семье скромного учителя математики. Первое серьезное потрясение свалилось на нас в тридцать втором году… Революционные преобразования, до этого проходившие в Смоленске довольно вяло, в тридцатых начали стремительно набирать обороты. Заговорили о первых врагах народа, начались массовые выселения зажиточных горожан из шикарных апартаментов, в которых они безбедно проживали с дореволюционных времен. Я сама видела, как две мои подружки с родителями в одночасье стали владельцами огромных светлых комнат в роскошном особняке на центральной улице города. Переселяли их туда из влажного полуподвального помещения всем двором. Вещей практически не было, два стула, перина, пара кастрюль, самовар… Когда мы увидели новое место жительства наших соседей, то просто рты поразевали от удивления и восхищения. Шикарная мебель, огромные окна, ковер на полу… В квартире, где раньше проживала престарелая мадам с незамужней дочкой, теперь с комфортом разместились три многодетные семьи, и даже старым хозяевам при этом осталась одна небольшая, но уютная комнатка.

Мы с любопытством следили за переменами и преобразованиями, проходившими в городе, тем более что нас они не особенно затрагивали. Правда, я слышала однажды, как папа вполголоса рассказывал маме о том, как арестовали двоих преподавателей из его училища, но ведь не его же самого… Неприятности начались солнечным июньским утром тридцать второго года. Братья гуляли, а мы с мамой взялись за грандиозную стирку постельного белья. В то время этот процесс был довольно трудоемким и занимал много времени. Во дворе дома растапливалась печка-прачка для кипячения белья, это такое приспособление типа огромного котла, в котором вода доводится до кипения при помощи дров, поджигаемых в специальном отсеке под днищем, сюда же выносилось огромное корыто для полоскания. Вода еще не успела закипеть, когда во двор влетела мамина подруга Ульяна. Платок на ее голове сбился, волосы растрепались, с горящими гневом глазами поведала она маме страшную весть: «Антихристы стаскивают с храма крест», якобы он не соответствует большевистским воззрениям и одним своим видом оскорбляет взор порядочного пролетария. Вокруг собралась огромная толпа, бабы голосят, мужики матерятся, но выступить на защиту святыни пока никто не отважился. Мама моя была женщиной решительной и глубоко верующей, она накинула на голову платок, приказала мне следить за огнем в печке и побежала вслед за Ульяной на улицу. Домой в этот день она не вернулась. Возвратившись с работы, расстроенный отец побежал на поиски, вернулся он поздно с осунувшимся и враз постаревшим лицом. Оказывается, мама, как одна из главных зачинщиц бунта у церкви, была арестована и посажена в тюрьму. Ее вину отягощало еще и то, что она набросилась на представителя власти, плюнула ему в лицо и поцарапала щеку. Отец две недели обивал пороги всевозможных кабинетов, пытаясь освободить маму. Особенно он напирал на то, что у арестованной трое детей и о них кто-то должен заботиться. Утомленные чиновники спокойно объясняли ему, что такая мать вряд ли может научить хорошему маленьких граждан нашей великой страны, и выпроваживали папу за дверь. Вскоре без выходного пособия и объяснения причин отца уволили из училища, друзья шепотом поговаривали, что это, безусловно, связано с арестом мамы. Наверное, они были правы. Жить стало очень трудно, в доме без трудолюбивых и заботливых рук хозяйки все пошло кувырком, мы с братьями, как могли, старались готовить, убираться, но у нас получалось не слишком хорошо, отца постоянно не было дома, он вечно находился в процессе поиска какого-нибудь заработка. Денег катастрофически не хватало. Работать руками папа не особо умел, так как всю предыдущую жизнь посвятил своей любимой математике. Спасали частные уроки, но в те годы к учебе и получению серьезного образования стремились не многие, а безработных учителей с сомнительной биографией образовалось хоть пруд пруди. Поэтому найти ученика было совсем не просто. Маму выпустили через полгода, видимо, в связи с тем, что она серьезно заболела. Чахотка унесла мамину жизнь через месяц после ее возвращения домой. Это вконец сломило отца, он очень опустился, стал неряшливо одеваться, частенько выпивал. В тридцать третьем начался голод. Мне в то время было девять лет, братьям одиннадцать и двенадцать. Осенью папа отправился по деревням менять вещи на картошку и хлеб. Тогда многие так делали. За настенные часы, к примеру, если повезет, можно было получить мешок картошки, за колечко – две буханки хлеба… Отец из этой поездки не вернулся. Что с ним случилось, я не знаю до сих пор. Скорее всего, его скосил свирепствовавший в то время тиф, вечный спутник разрухи и голода. Мы остались одни. Когда от тифа умер мой старший брат Василий, соседи начали хлопотать об устройстве нас с Сашей в детский дом. Там я прожила до самого начала войны. Брат в сорок первом успел уйти на фронт, где и пал в сорок третьем смертью храбрых, я попала в оккупацию. Приход немцев застал меня в деревне, где мы с ребятами работали каждое лето в подшефном колхозе. Узнав, что в городе фашисты, наслышанное об их зверствах население запаниковало, многие покинули дома и обосновались в лесу. Так я попала в партизаны. В сорок втором году началось централизованное объединение разрозненных и малоорганизованных повстанческих групп в мощный партизанский отряд, действия которого координировались из Москвы. С этой целью из штаба армии к нам был заброшен в качестве комиссара, несущего в массы идеологию советского образа жизни, Горохов Алексей Федорович… Не надо делать такие удивленные глаза. Это действительно был дед Максима и Жени.