Кладбище, расположенное между железной дорогой и какими-то заводскими корпусами, произвело на Наталью тягостное впечатление, но не потому, что это было именно кладбище. Узкие дорожки, со следами башмаков на сером, комковатом весеннем снегу, едва виднелись среди тесно расположенных могил. Памятники – роскошные, богатые – соседствовали с множеством простых, незатейливых надгробий. Полуразрушенное каменное здание некогда величественной синагоги, двери которой были заколочены деревянным досками, напоминало крепость после длительной вражьей осады, а фигуры нищих – остатки поверженных армий. Сразу через дорожку от синагоги вздыбился склеп знаменитого русского скульптора Марка Антокольского с выбитыми на фронтоне названиями его главных работ – скульптур Ивана Грозного, Петра Первого. Рядом – гранитная стела доктора Герштейна. Тут Соломон Щедровицкий, профессор-эндокринолог. Напротив – черный обелиск с шаром и надписью «Человечество едино». Чей?! Какой-то Лев Штернберг, профессор-этнограф.

Наталья оставила толпу, окружившую гроб, стоящий на песчаном бруствере, и услышала, как ее негромко кликнул отец. Сергей Алексеевич приблизился к дочери, взял ее под руку.

Они шли по аллее, считывая фамилии с массивных обелисков и стел. Снега, как ни странно, было немного. Кругом захоронены знаменитости: врачи, важные чиновники, издатели, архитекторы, раввины, юристы, инженеры, артисты. Массивный гранитный саркофаг – но почему-то без надписи – охраняла чугунная ограда. И тут же, на листе фанеры, кто-то от руки написал черной краской: «Барон Давид Гинцбург – крупный общественный и государственный деятель России. 1857–1910».

Наталья боковым зрением видела, как отец с вниманием читает могильные надписи.

– Да-а-а. – пробормотал Сергей Алексеевич. – Пошли обратно, а то затеряемся. Надо еще бросить горсть земли Науму Самуиловичу. Или камешек.

С кладбища на поминки Наталья не поехала – отец увез ее на старую квартиру, домой Наталья вернулась только вчера.

– Сейка, ты же не спишь, – проговорила Наталья. – Не притворяйся. Давай поговорим. Ты целый день в своем архиве, вернулся, а я уже спала. Надо решить вопрос.

– Какой вопрос? – буркнул Евсей в стену.

– Помнишь я говорила об однокомнатной квартире со всеми удобствами у Таврического сада, – пояснила Наталья. – По цепочке обмена. Комната метров сорок – это больше, чем в наших двух. Очень соблазнительный вариант. И доплата небольшая. Мама обещала помочь. Что ты скажешь, Сейка?

– Сейчас не скажу, – Евсей перевернулся на спину. – Возникли некоторые обстоятельства.

– Какие?

– Потом скажу. Но очень важные, – проговорил Евсей.

– Но мне надо знать. Мы же не одни в той цепочке, от нас зависят несколько звеньев. Люди ждут, надеются и. – Наталья резко умолкла на мгновенье и прошептала одними губами: – Ой! Нет, Сейка. Ой! Он толкнул меня в грудь.

– Кто?! – испугался Евсей, хотя он сразу понял, о чем речь.

– Ой! Еще раз толкнул! – воскликнула Наталья и засмеялась. – Он живой, Сейка.

– Почему он? Может быть она?! – теперь и Евсей смеялся.

Наталья приподняла подол ночной рубашки и с силой прислонила голову мужа к животу.

– Слушай, слушай. Может, он еще шевельнется, – прошептала Наталья.

Евсей напряженно вслушивался, прикрыв глаза. В виски отдавала торопливая пульсация, словно там, в Наташином организме билась лишь ее душа, реальная, живая, и никаких посторонних звуков.

– Лентяй, – заворожено прошептал Евсей. – Не хочет двигаться.

– Наверно, устал, – улыбалась Наталья. – Ладно, подождем.

Евсей – неожиданно для себя – поцеловал живот жены и вновь отвернулся к стене. Наталья нежно запустила пальцы в его волосы. Так они пролежали некоторое время, думая о своем. Наталью тревожило состояние Антонины Николаевны. Ее разговор с покойным мужем навевал мистический страх. Возможно, Антонина Николаевна бредит, но в бреду, кажется, не всхлипывают. На прошлой неделе Наталья несколько раз заходила в аптеку на Кронверской – Антонина Николаевна по-прежнему работала деловито и властно, распоряжаясь немногочисленным персоналом в присутствии заведующей. И та, молодая женщина, заведующая, не вмешивалась в ее поведение и даже поощряла. Уходила из аптеки на весь день, всецело полагаясь на Дубровскую. Любила ли Антонина Николаевна своего Наума или просто привыкла за столько лет близости, как люди привыкают к своему телу, если ничего не болит?

– Сейка, ты не поговоришь с мамой? – произнесла Наталья. – Нельзя ее оставлять одну со своими мыслями.

– Знаешь, Наташка, я никогда не любил папу, никогда, сколько я помню себя и его, – Евсей как-то с трудом подбирал слова. – А сейчас, кажется, я за него отдал бы все. Если бы он на мгновение воскрес, я бы так много ему сказал. Ему так не хватало этой ласки при жизни. И от меня, и от мамы. В сущности, живя в семье, он был ужасно одиноким. Конечно, у него были свои слабости, да и характер не очень. Но все это от беззащитности, от несправедливых ударов судьбы. Он был на редкость честным человеком. И так страдал от непонимания.

– Ладно, ладно успокойся, – прервала Наталья. – Ты был неплохой сын. Вспомни, сколько времени просидел у его постели в больнице. Думаешь, он этого не оценил?! Уверяю тебя. То сидение в палате явилось переломным моментом в ваших отношениях. Он умер с легким сердцем, Сейка.

– Ох, если бы так, – вздохнул Евсей.

– Так, так, – подхватила Наталья, – Даже моего папахена проняло. Когда я ходила с ним по кладбищу, тоже почувствовала к нему непонятное.

– Почему все доброе просыпается, когда ничего нельзя вернуть? – следовал своим мыслям Евсей. – Так и мать, наверное, испытывает чувство вины. Перед смертью все кажется таким мелким, ничего не стоящим. Какие-то недомолвки, скандалы, упреки, претензии – все мельчает перед смертью. Потому как жизнь – это просто долгая цепь случайностей при одной закономерности – смерти.

– И рождение случайность, – согласилась Наталья.

– Конечно случайность, еще какая! Не зайди я в сберкассу на Бродского, мы бы и не повстречались.

– Это все Генка Рунич тебя завел, – засмеялась Наталья. – Кстати, куда он подевался?

– Хрен его знает. Вроде в Большом доме работает, на Литейном.

– В сексотах ходит? – удивилась Наталья. – Вот те на! Комсомольский вождь. Знаешь, больше всех твоих приятелей мне нравится Эрик Оленин.

– Мне тоже он нравится. С ним интересно.

– Кстати, как его отец?

– Уже лекции читает. Он ведь крупный ученый.

За стеной привычно пробуждалась квартира. Слышались шаги соседей, идущих на кухню, беготня детей, озабоченные голоса, окрики, смех и плач из-за каких-то обид. Из комнаты матери также доносилось копошение – Антонина Николаевна поднялась, собиралась на работу. Надо было еще приготовить завтрак – себе и детям.