Бусыгин на встрече с избирателями пообещал закрыть в райкоме спецбуфет и закрыл. Пообещал провести праздник района и провел — с тройками, скоморохами, лоточниками, сбитенщиками. Было у БМП еще два пунктика: тиры, чтобы пацаны не шастали в подворотнях, а готовились к службе в армии, и бани-сауны, чтобы рабочий человек после трудового дня мог передохнуть и попариться… И если какой-нибудь директор завода, не выполнявшего план, закладывал у себя на территории тир и баню, то сразу же попадал в число любимцев нового районного вождя…

…………………..

Юрий Поляков профессионально знал современную литературу и прекрасно в ней ориентировался, стараясь не повторять неудач коллег по перу. Ему не хотелось обращаться к туманному, амбивалентному иносказанию, как это сделал Маканин в повести «Человек свиты». О загадке человека власти Поляков написал реалистически, обозначив, в каких условиях такие люди действуют. Схожие задачи ставили перед собой Георгий Марков в романе «Грядущему веку» и Александр Мишарин в пьесе «Равняется четырем Франциям», но оба явно имели в виду, что книгу будет читать, а пьесу — смотреть высшее партийное начальство, и потому постарались его не обижать. У Полякова такой оглядки не было, он всегда был внутренне свободен и писал, как считал нужным, и про личную жизнь, и про аппаратную борьбу. «Когда я берусь за перо, то сразу забываю, что у меня есть жена и партбилет!» — иронизировал он.

«Апофегей» вышел в журнале «Юность» весной 1989-го «и сразу вызвал шквал негодования в либеральном стане, где я навсегда стал персоной нон грата. Дошло до того, что Ельцин на митингах вынужден был объяснять, мол, клеветническая повестушка Полякова написана по гнусному заказу партократов на радость агрессивно-послушному большинству. Так витиевато в ту пору либералы называли основную часть народа, не желавшего развала страны и безоглядного прыжка в рынок.

Нет, я не страдаю манией величия и понимаю: моя сатира на будущего «царя Бориса» была крошечной частицей неудавшегося сопротивления силам распада. Но все-таки, черт возьми, и я повитал в сферах геополитики…» — так рассказывает Поляков о своей во многих смыслах поворотной повести.

«Его первая по-настоящему гротесковая, имевшая феноменальный успех повесть «Апофегей»… оказалась единственным достоверным литературным свидетельством жизни партаппарата эпохи застоя. Никто более не удосужился проникнуть в жизнь этого организма, сыгравшего не последнюю роль в новейшей судьбе нашего Отечества», — писал о повести Владимир Бондаренко. Не вполне согласимся с критиком: на наш взгляд, повесть еще не была гротесковой, переход к гротескному реализму окончательно произошел только в следующей вещи, в «Парижской любви Кости Гуманкова». В «Апофегее» гротескным был лишь один образ. Но какой!

Если до этого Поляков критиковал советскую власть, и это всех устраивало, в том числе саму власть, то теперь он замахнулся на «святое» — вывел в окарикатуренном виде тех, кто призывал народ шагнуть от «совка» в светлое демократическое будущее, перемахнуть пропасть.

Человек, выведенный в «Апофегее» под именем Бусыгина Михаила Петровича, или БМП, лишь на словах был демократом, а на деле — деспотом и самодуром, «машиной для отрывания голов». А ведь на его прототипа, Ельцина, делали ставку либералы, обещая народу осчастливить его полным набором демократических свобод. Поляков зорко усмотрел в нем типические черты человека, азартно занятого аппаратной игрой и не особо задумывающегося о том, к чему его действия приведут. Писатель словно предчувствовал, что люди, для которых аппаратная игра стала смыслом жизни, зарвавшись, проиграют не только чьи-то карьеры и судьбы, но целую страну.

Поляков вспоминает:

«…Главный редактор «Юности» Андрей Дмитриевич Дементьев проявил твердость, ставя «Апофегей» в номер, ибо многие в редакции были уже заражены ельцинской бациллой и активно выступали против публикации. В первую очередь мой давний недоброжелатель Виктор Липатов, который по насмешке судьбы стал первым заместителем Дементьева и с вежливой непримиримостью при помощи многоходовых интриг начал выдавливать меня из журнала. Но я был членом редколлегии, и сделать это было не так-то просто. Кстати, после выхода журнала Ельцину, уже изгнанному из Политбюро, но набиравшему вес в борьбе с КПСС, на встречах часто задавали вопрос, как он относится к повести «Апофегей». Будущий гарант резко отвечал: «Это провокация и гнусные происки партократов». Насмехательство над первым российским президентом мне долго потом не могли простить, особенно либеральные критики и демократически нездоровые граждане. Да и не простили, по сути.

Повесть имела успех, была выпущена отдельной книгой гигантским даже по тем временам тиражом — полмиллиона экземпляров. Причем уже не государственным, а кооперативным издательством Литфонда РСФСР, который возглавлял тогда Валерий Долгов. С тех пор она переиздавалась (чтобы не соврать!) раз двадцать пять. Однако если кто-то полагает, будто успех пришел к ней из-за того, что автор без прикрас описал судьбу партаппаратчика да еще запустил сатирой в набиравшего власть народного любимца, он глубоко ошибается. На самом деле читательский восторг вызвала прежде всего смелая любовная линия, и я даже на некоторое время стал провозвестником возрождения эротики, бунинской традиции в отечественной словесности, умученной большевиками. Кто же знал, что вскоре в словесность ворвутся Виктор Ерофеев и Владимир Сорокин, для коих самая изысканная эротика — это непотребные надписи на стене сортира.

Успех повести был таков, что Студия детских и юношеских фильмов имени Горького решила экранизировать, а Академический театр имени Маяковского инсценировать «Апофегей». Соответственно, мной были написаны сценарий и пьеса. Сценарий начинался так: Надя Печерникова, уехавшая с мужем в Америку и вылечившая там сына, прилетела на побывку в Москву и вдруг, случайно попав на какой-то тщательно организованный стихийный митинг в поддержку свободы, с изумлением обнаружила на трибуне, среди борцов за демократию и своего бывшего возлюбленного Чистякова, и Убивца, и доцента Желябьева… Она стоит, слушает, удивляется и вспоминает все с самого начала».

Вот как оценивала повесть тогдашняя критика. Влиятельная в то время Т. Иванова писала в «Огоньке»: «Я слышала голоса и ее ярых сторонников, и ее не менее ярых противников… Гбда три да, пожалуй, два назад никто бы ее не опубликовал — крамола, посягательство на незыблемый авторитет партаппарата и вообще слишком много насмешек…» В газете «Советский патриот» в посвященной «Апофегею» большой статье Н. Романович утверждал: «История вознесения и ниспровержения Михаила Петровича Бусыгина, за неуклончивость прозванного БМП… еще вчера показавшаяся бы из ряда вон, сегодня воспринимается как нечто совершенно ординарное и даже типичное. И кто-то наверняка начнет искать аналогии с реально существующими персонажами. Но не стоит этого делать. Поляков не писал с натуры. Как истинный художник, он брал явление и исследовал его со свойственной ему прямотой и бескомпромиссностью. Те, кто помнит его «комсомольскую» повесть «ЧП районного масштаба», не могут не отметить, как вырос автор… Существенно углубилось его знание жизни, еще более окрепла гражданская позиция, утвердились ценностные приоритеты, что, естественно, приходит лишь с опытом — писательским и человеческим. А опыт этот давался Полякову с кровью: вряд ли кому из его коллег доставалось такое количество плевков, пинков и зуботычин…» Л. Симкин в «Молодом коммунисте» пытался составить по повести «портрет сорокалетних» — так называлась и его статья.