Советским гражданам эту историю представили как непростительный просчет командования Военно-воздушных сил страны и провал системы ПВО. Горбачев тут же сместил министра обороны Сергея Леонидовича Соколова и командовавшего ПВО дважды Героя Советского Союза, одного из лучших советских асов в годы войны Александра Ивановича Колдунова. Оба военачальника были политическими противниками Горбачева, они справедливо усматривали в его «мирных инициативах» угрозу безопасности страны, и генеральный быстро с ними расправился. Высказывалось даже мнение, что Горбачев якобы сам спланировал этот позорный для армии инцидент, чтобы воспользоваться поводом для существенного сокращения и подрыва авторитета советских вооруженных сил. Вот что писал американский специалист по национальной безопасности Уильям Одом: «После полета Руста в Советской армии были проведены радикальные изменения, сопоставимые с чисткой вооруженных сил, организованной Сталиным в 1937 году».

В народе Красную площадь на какое-то время стали именовать «Шереметьево-3». Остряки утверждали, что у фонтана напротив Большого театра выставлен пост милиции — на случай, если всплывет американская подводная лодка.

Но военным было не до шуток.

Почва для шквала критики была подготовлена. На фоне антиармейской пропаганды повесть «Сто дней до приказа» прозвучала сдержанно, без перехлестов, а потому особенно сильно задела за живое. Про дедовщину в армии знали практически все: и те, кто в ней служил, и те, кто провожал туда своих мальчишек. Мало того, в конце 1980-х дедовщина процветала уже в особо уродливой форме, с выраженным этническим компонентом. Сильные и крепкие ребята из Средней Азии или с Кавказа сбивались в стаи и умело издевались над малахольными маменькиными сынками со Среднерусской возвышенности, тем более что те плохо ладили между собой и друг за друга не вступались. Их стайный инстинкт остался в далеких 1960-х, во временах подворотен с гитарой и портвейна «три семерки». Комсомол уже не сплачивал молодежь и не помогал ей находить общий язык с окружающими, а воспитательная работа в армии не могла быть на высоте в эпоху, когда само государство утратило собственные опоры, и его шатало как пьяное.

«…Я надолго стал врагом армии номер один, — вспоминает Поляков. — До сих пор многие офицеры, заслышав мое имя, начинают играть желваками, хотя потом, выпив и разговорившись, обязательно сообщают, что все мной описанное еще цветочки, а мне следует знать и про ягодки, которые полными горстями они трескали в своей командирской жизни…

Был даже такой забавный случай. Газета «Мир новостей» проводила какое-то мероприятие, и я оказался рядом с маршалом Д. Язовым, бывшим министром обороны. Мы разговорились о фронтовой поэзии, и он очень порадовался, что есть, оказывается, еще в молодом поколении люди, разделяющие его любовь к ней. Мы наперебой читали друг другу наизусть — Майорова, Гудзенко, Луконина… Потом он подозвал кого-то из газетчиков, видимо, желая уточнить мое имя, но, услышав, что это «тот самый Поляков», помертвел лицом и больше со мной не разговаривал… Не важно, что к тому времени «Сто дней…» уже вошли в школьную программу. Рана осталась. И я его понимаю. Говорящих правду не любят. Лгущих презирают. Выбор невелик… Драма в том, что наша писательская честность была востребована ходом истории не для созидания, а для разрушения — армии в том числе. Почему? И могло ли быть иначе? Не знаю… Увы, снежная лавина иной раз сходит из-за неосторожно громкого слова альпиниста. Но от этого она не перестает быть природным катаклизмом, в сущности от человека не зависящим. И последняя деталь. Где-то году в девяностом мне позвонил председатель Комитета по делам армии тогдашнего Верховного Совета СССР и сказал, что есть мнение назначить меня главным редактором газеты «Красная звезда». Я воспринял сказанное как остроумный розыгрыш. Оказалось, со мной не шутили.

— Это же генеральская должность, а я всего-навсего рядовой запаса… — пытался отшутиться я.

— Это не важно. О звании не беспокойтесь. Вы нам нужны, чтобы разогнать этих ретроградов. Мы знаем, как вы относитесь к армии…

— Откуда?

— Читали ваши «Сто дней…».

Мне стало не по себе. Наступала эпоха либерального необольшевизма».

Известный писатель-фронтовик Вячеслав Кондратьев в большой статье «О наболевшем» отметил общественную значимость повести и ее несомненные литературные достоинства: легкость чтения, живой современный язык, выписанные характеры. «И писал он эту вещь почти без всякой надежды на публикацию. Давайте признаем это немаловажным качеством для писателя, к тому же молодого!» — заметил Кондратьев.

Высоко оценил художественные достоинства повести и критик Павел Ульяшов: «…Четко обозначив проблему, автор сумел все действие повести «вместить» в двое суток, показав при этом при помощи ретроспекций и ассоциаций весь цикл армейской службы. Таков изобразительный итог повествования. Повествования, где ответы на поставленные вопросы не вычисляются, как то часто бывает, волюнтаристическими построениями автора, а как бы постигаются самими героями…»

Полякова, конечно, хвалили далеко не все. В военных изданиях выходили подборки читательских откликов тенденциозного содержания, и, конечно, по всей стране прокатилась волна встреч с читателями и бурных обсуждений. Автора буквально разрывали на части.

Теперь в Советском Союзе читали, обсуждали, откликались в прессе, рецензировали и инсценировали-экранизировали уже три повести Полякова. Можно лишь поражаться тому, как близко к сердцу приняли люди проблемы, о которых поведал молодой автор, как охотно они признали эти проблемы своими, желая разобраться, что с этим делать и можно ли что-то изменить. Вряд ли в русской литературе второй половины XX века наблюдался хоть один подобный случай, когда целых три произведения молодого писателя одновременно читала и обсуждала вся страна.

А сколько было театральных постановок! Правда, не все они в конце концов состоялись. Для Ленинградского академического театра им. А. С. Пушкина, знаменитой Александринки, Поляков подготовил пять вариантов инсценировки своего «ЧП…». Но в итоге спектакль, поставленный ученицей художественного руководителя театра Игоря Горбачева, был снят после прогона, несмотря на расклеенные по городу афиши. Согласно официальной версии, постановка не удалась. Однако ходили слухи, что режиссеру в Смольном (то есть в обкоме) сказали: «Хватит нам одного «ЧП…», на «Ленфильме». В самом деле, Снежкин как раз снимал там свой фильм, самую успешную и художественно убедительную экранизацию первых повестей Полякова, заслуживающую отдельного разговора.

Но прежде хочется сказать о том, почему автора трех хоть и критических, но вполне лояльных советской власти повестей прозвали «колебателем основ». Так же как и чуть более поздний «Апофегей», это были повести, написанные в духе критического реализма, который, согласно марксистской литературной теории, обусловливает социальной средой обстоятельства жизни человека и его психологии. Сам писатель, рассказывая историю их создания, признавал, что тогда его вело не возмущенное гражданское чувство, ведь ножницы между декларируемым идеалом и реальной жизнью были для всех привычны, но писательский азарт, вера во всесилие слова. По молодости ему хотелось, назвав вещи своими именами, ликвидировать эти ножницы. Конечно, как всякий писатель, осмысливая явление, Поляков несколько сгущал краски, типизировал, иронизировал, что особенно раздражало противников его творчества среди высокого начальства. Но делал он это отнюдь не с сокрушительными целями. Он искал новый язык и новый стиль, которые позволяли решать художественные задачи, отвечавшие веяниям времени. Он высвобождал в себе творческую энергию, которая позднее сподвигнет его на создание все более ярких и неожиданных вещей — и она электрическим током пробегала по строчкам, искря юмором и заряжая читателей желанием непременно что-то исправить в окружающей действительности. Недаром они так горячо встретили публикацию повестей и часами были готовы обсуждать прочитанное.