В тишине, которая воцарилась после столь драматического и предельно ясного объяснения случившегося, было что-то жуткое. Все мы сильно переживали за прославленного профессора, загнанного таким образом в тупик безжалостной логикой Фредерика Ларсана и вынужденного либо признаться и рассказать нам о своих муках, либо молчать, что было бы еще более страшным признанием. Внезапно мы стали свидетелями того, как человек этот, похожий на изваяние скорби, встал и поднял руку с таким торжественным видом, что мы склонили головы, словно при виде чего-то священного. Громовым голосом, который, казалось, отнял у него последние силы, он произнес следующие слова:

– Клянусь головой моей умирающей дочери, что я не отходил от этой двери с того самого момента, как услышал отчаянный крик моей девочки, что дверь эта не открывалась, пока я оставался в лаборатории один, и что когда мы наконец проникли в Желтую комнату – трое моих слуг и я, – убийцы там уже не было! Клянусь, что я не знаю его!

Надо ли говорить, что, несмотря на торжественность этой клятвы, мы ни на минуту не поверили словам Станжерсона? Фредерик Ларсан только что приоткрыл нам истину, и мы не собирались так скоро расставаться с ней.

Когда после этого господин де Марке объявил нам, что разговор окончен, и мы уже собирались покидать лабораторию, юный репортер, тот самый мальчишка Жозеф Рультабий, подошел к господину Станжерсону, с величайшим почтением взял его руку, и я слышал, как он сказал:

– Я верю вам, сударь!»

На этом я заканчиваю цитировать рассказ господина Малена, судейского секретаря из Корбе, о котором считал своим долгом упомянуть. Читатель, конечно, понимает, что все случившееся в лаборатории было мне сразу же, причем с предельной точностью, изложено самим Рультабием.

Я собирался покинуть замок не раньше шести часов вечера, намереваясь взять с собой статью, которую мой друг писал наспех в маленькой гостиной, предоставленной в наше распоряжение господином Робером Дарзаком. Репортер должен был ночевать в замке, пользуясь совершенно необъяснимым гостеприимством господина Робера Дарзака, на которого господин Станжерсон переложил в эти тяжкие минуты все домашние хлопоты. И тем не менее мой друг во что бы то ни стало хотел проводить меня на вокзал в Эпине. Когда мы шли парком, он сказал мне:

– Фредерик Ларсан и в самом деле очень силен и полностью заслужил свою репутацию. Знаете, как ему удалось отыскать башмаки папаши Жака? Возле того места, где мы заметили «элегантные» следы и исчезновение отпечатков грубых башмаков, прямоугольная вмятина в рыхлой земле говорила о том, что там недавно лежал камень. Ларсан стал искать этот камень, но так и не нашел и сразу же сообразил, что убийца воспользовался им, для того чтобы утопить на дне пруда башмаки, от которых хотел избавиться. Расчет Фреда оказался правильным, и его поиски увенчались успехом. Я это упустил; правда, мысли мои к тому времени уже были заняты другим, ибо чрезмерное количество ложных следов, оставленных убийцей, размер черных отпечатков, соответствующих размеру ноги папаши Жака, – а это мне удалось проверить незаметно для него на полу в Желтой комнате, – все это убеждало меня в том, что убийца хотел навлечь подозрение на старого слугу. Потому-то, если помните, я и сказал ему, что раз в этой роковой комнате найден берет, он непременно должен быть похожим на его собственный, и описал носовой платок, в точности такой же, каким, я видел, пользовался он. В этом мы с Ларсаном полностью согласны, но дальше расходимся во взглядах, и ЭТО, ВЕРНО, БУДЕТ УЖАСНО, так как он от чистого сердца собирается совершить ошибку – и мне придется вести борьбу с ним, но какими средствами?

Меня поразил крайне серьезный тон моего юного друга, когда он произносил эти последние слова.

А он еще раз повторил:

– ДА, УЖАСНО, УЖАСНО! Только разве и в самом деле нет никаких средств для борьбы, если есть идея?

В этот момент мы проходили мимо замка с задней его стороны. Близилась ночь. Одно окно на втором этаже было приоткрыто. Оттуда струился слабый свет и доносились неясные звуки, которые привлекли наше внимание. Мы подошли поближе и спрятались в дверном проеме, находившемся как раз под самым окном. Рультабий тихо сказал мне, что это окно спальни мадемуазель Станжерсон. Звуки, которые заставили нас насторожиться, смолкли, но вскоре возобновились. То были приглушенные стоны, жалобные вздохи… Нам удалось разобрать только три слова: «Мой бедный Робер!» Положив руку на мое плечо, Рультабий прошептал мне на ухо:

– Если бы удалось узнать, что именно говорится сейчас в этой комнате, мое расследование очень скоро подошло бы к концу…

Он огляделся вокруг. Нас окутывал вечерний сумрак, мы не видели ничего, кроме узкой, простиравшейся за замком лужайки, которую окаймляли деревья. Вздохи опять прекратились.

– Раз ничего нельзя услышать, – продолжал Рультабий, – надо попытаться по крайней мере увидеть…

И он потащил меня куда-то, делая знаки, чтобы я шагал как можно тише. Пройдя лужайку, мы очутились у светлого ствола мощной березы, белая вершина которой терялась где-то во мраке. Береза эта росла как раз напротив интересовавшего нас окна, и ее нижние ветки были примерно на уровне второго этажа замка. Взобравшись на них, наверняка можно было увидеть то, что происходило в спальне мадемуазель Станжерсон; на это и надеялся Рультабий, ибо, наказав мне стоять тихо, он обхватил ствол своими крепкими молодыми руками и стал карабкаться вверх. Вскоре он исчез в ветвях и наступила полнейшая тишина.

Там, напротив меня, полуоткрытое окно было по-прежнему освещено. На светлом фоне я не видел ни одной тени. Дерево надо мной безмолвствовало, я ждал, и вдруг до слуха моего донеслись такие слова:

– После вас!

– Нет, прошу вас, я – после!

Наверху, у меня над головой, кто-то разговаривал, соперничая в учтивости, и каково же было мое удивление, когда на гладкой поверхности ствола я увидел две человеческие фигуры, которые вскоре соскочили на землю! Рультабий поднялся туда один, а спустился вдвоем!

– Добрый вечер, господин Сенклер!

Передо мной был Фредерик Ларсан… Полицейский уже занял наблюдательный пункт, когда мой юный друг взобрался туда, полагая, что будет один… Впрочем, ни тот ни другой не обратили внимания на мое изумление. Я понял так, что, находясь на своем посту, они наблюдали исполненную нежности и отчаяния сцену между мадемуазель Станжерсон, распростертой на своей постели, и господином Дарзаком, стоявшим на коленях у ее изголовья. И каждый из наблюдателей уже, казалось, с крайней осторожностью делал определенные выводы, причем прямо противоположные. Легко догадаться, что сцена эта произвела большое впечатление на Рультабия, настроив его в пользу господина Робера Дарзака, зато, по мнению Ларсана, она лишний раз подтверждала отменное лицемерие, в искусстве которого жениху мадемуазель Станжерсон не было равных…

Когда мы уже подходили к воротам парка, Ларсан спохватился.

– Моя трость! – воскликнул он.