люди-то скажут?!

Он молчал, с того Елена и разумела – не уйдет. Пришлось летник надеть, сесть на лавку подальше от парня и волосы пальцами раздирать. Спустя время опомнилась, потянулась за гребнем, расчесала долгие пряди, сметала косу. Торопиться, не торопилась: Влас сидел смирно, молчал, ждал ее слова.

– Говори нето. Чего хотел? – тихо так молвила.

Он и повернулся, взглядом одарил чудным: интерес в нем жгучий, иное что-то, отчего у Еленки щеки запылали ярким румянцем.

– Не насмотрелся еще? – головы не опустила, смотрела прямо.

– Не знаю, что и ответить тебе, боярышня. Не так, чтоб насмотрелся. Боюсь, пропустил чего. Давай еще раз, а? Ты в пар ступай, а я наново влезу. Как насмотрюсь, так и отвечу, – улыбкой сверкнул, зубами белыми похвастался.

Она уж хотела ругаться, но замерла. Улыбка-то его уж очень красила. Стыдно вспомнить, но часто Еленка видела во сне такого вот боярича: смешливого, веселого. Может, с того и сама улыбкой засветилась, а вслед за тем и рассмеялась. Влас за ней, а она еще громче.

– Ох… Елена, с тобой соскучиться, надо дюже постараться, – хохотал Власий, веселился.

– А то! Это ж я к тебе в баню лезла. Дай, думаю, повеселю Власия Захаровича, а то он приуныл чегой-то, – вторила Еленка звонким смехом. – Ты чего зашел? Неужто не углядел, что на лавке девичье лежит? Да вон и сапожки мои у порога.

– Так не приметил. Зря ты не спросила с меня красных сапог-то, те бы я сразу увидел, – провздыхался с трудом. – Мне девчонка твоя сказала, что тут дядька Пётр. К нему лез. Ты погоди, может, он где и засел.

Снова посмеялись, а уж потом Влас лицом построжел.

– Я тебе деньгу привез, отдать не успел. Шел через дядьку передать. Про Нестора обсказать… По бездорожью сидел в Зотово тихо, по снегу шебуршаться начал. Ты об том не думай, сюда не дойдут, побоятся. Десяток ратных на смену привел, стеречь будут. Ежели беда нагрянет, ступайте в скит, там оборонять проще. Поняла ли, Елена?

Она кивнула и ближе придвинулась.

– Влас, не серчай, что не приветила, как должно. Растерялась я… Обрадовалась Олюшке, – винилась боярышня.

Он улыбнулся коротко и наново осерьезнел.

– Елена, ведь знаю тебя всего ничего, а изумляюсь. То ты волчицей смотришь, едва не кусаешь, то винишься. Ты как ветер переменчивый. Пойди, ухвати. Не удержать тебя, не привязать, – говорил тихо, взглядом обжигал, клонился ближе, будто рассмотреть хотел. – Обо мне худо думаешь. Сам не знаю, с чего меня гложет, ведь расплевались уже. В разные стороны теперь смотрим.

Елена замерла, дышать перестала. Уразумела, что рядом мужик сидит – крепкий, молодой. Жаром от него пышет, иным чем-то, могучим тревожным, но и волнительным. Поняла про себя, ежели б сей миг стояла на ногах, так бы и сомлела, коленки б подогнулись.

– Власий, близко ты… – хотела отодвинуться, а он не пустил: накинул широкую ладонь на ее плечо, удержал.

– И ближе бывал. Ай, забыла? – прошептал, едва не в губы. – Чего ж сейчас заполошилась?

Затряслась, зарумянилась, а глаз опустить на смогла, будто приворожил чем боярич зловредный, на себя смотреть заставил.

– Влас, знаю, какой ты, а думать худо не могу о тебе… – Точно, заворожил, иначе Еленка ни за что правды не сказала бы, а тут само с языка соскочило – не воротишь.

– А какой я, Елена? – и наново взглядом жёг.

– Все под расчет у тебя, многое златом меришь, к людям с холодком, – шептала, дурочка, всю правду ему. – Токмо не пойму, с чего ты жизнь свою так мало ценишь, за чужих ратишься, а своих не обороняешь…

– А кто они мои-то? – Влас-то говорил, но Еленке чудилось, что мыслями он далече, будто не о том речь ведет, о чем думается.

– Ну…как… Семейство твое, братья… – так бы и смотрела в глаза его серые, так бы и повиновалась чудному, огненному взору, если б не стукнулось что-то глухо об пол в парной.

С того оба будто морок с себя скинули, очнулись и сели пряменько.

– Семейство и братья мои, верно. Я, Власий Сомов, за них в ответе. За них в огонь и в воду, – Влас брови свел к переносью. – Но я ведь не только Власька, я еще и боярич Сомов. А потому моих у меня не один, не два, а много больше. Полсотни ратников, да их семьи. Дети, мамки, отцы. Промеж того холопы, закупы. И за них мне тоже ответ держать. Разумеешь ли, Елена?

– Разумею, – кивнула. – И что тем сказать-то хочешь?

– Ты, вроде, не бездумная, Елена, так ужель не понимаешь? – смотрел строго, внимательно.

– Власий, ты обидеть меня хочешь, так молодец, получилось. Я чего понять-то должна? Ты тут говоришь мне всякое, а к чему не разумею, – рассердилась, хотела с лавки вскочить, а боярич удержал, усадил обратно, а вот сам встал и принялся ходить по предбаннику.

– Ты давеча упрекала, что дом для меня токмо крыша над башкой, что не ведаю я к людям тепла. Укоряла, что не поведу людей за сына своего головы класть. А я тебе скажу – только так и обороняю их. Ответь, Елена, с чего за одного боярского сына должны жизнь свою отдать десяток ратных? Да как потом стоять перед вдовицами, в глаза их глядеть? Как растолковать детишкам, что осиротели они, отцов лишились токмо потому, что жизнь боярича дороже, чем все их вместе взятые? – тревожился, метался, словно медведь в клетушке тесной бился. – Люди, Елена. Люди главное мое богатство. Ими меряю, а не деньгой. Лучше одного лишиться, но сберечь многих. То мой боярский долг. А Власов иной. За отца, за братьев глотки зубами стану драть. Но сам. И для того не буду неволить людей, не поведу под мечи вражьи токмо по приказу. Иное дело сеча. Тут беда общая – всяк знает, за что бьется. За жен, детей и ближников. За место родное, отеческое. Говоришь, с холодком я? Так приходится, Еленка. В бою некогда сопли жевать, слезы по щекам размазывать. Людей на смерть вести, та еще радость. Разнюнишься, всех и утратишь.

Еленку будто к лавке придавило. Словно