– Спаси тя, Ольга, – Ероха заулыбался. – Второго дня видал посестру твою.

Ольга и вскинулась, бросилась к парню.

– Неужто? Расскажи, как она, что?

– А и расскажу, – довольный Ероха поиграл бровями потешно. – Идем вон хоть за хоромину. Там на приступке и сядем. Ольга, говорить стану хучь весь день, ты токмо рядом будь.

– Ой… Весь день-то не получится. Мамка Вера ждет в светлице, урок делать. Ерофей, ты уж обскажи, как Елена? Как Лавруша?

Ерофей брови свел к переносью.

– Какой Лавруша? Нет никакого Лавруши.

– Ерофей, ежели Елену ты видал, стало быть ближник боярский. А я посестра боярышни. Знаю, куда Лавра свезли и зачем. Утресь сама к ним поеду, боярич Власий сам везти обещался.

Ерофей смотрел серьезно, а уж потом загрустил: увидала Олюшка, как плечи его поникли.

– Оля, невезучий я. Только встретил тебя, а ты уж с подворья бежишь. Вот что, я с вами поеду. Чего мне тут делать, ежели и боярич там будет, и друг мой Проха, – вновь заулыбался ратный.

– Так что с Еленушкой? – Оля положила ладошку на рукав шубы Ерофеевой.

Тот приосанился и начал:

– А и проворная у тебя посестрица, Олюшка. Токмо приехала, а уж и обустроилась. И вот что я скажу, я бы и сам лучше не сделал. Пока до скита добиралась, так и приветила бабу с дочкой, те по миру шли*. Она их с собой взяла на возок, а потом в дому устроила. Помогают ей, хозяйничают. А дом-то, дом! О прошлом годе приехал в скит купец худой*. Решился грехи замаливать, а старец Алексий и не пустил. Так тот взял и опричь скита дом себе поставил. С подклетом, с банькой. Вот чудной, кто так грехи-то замаливает? С парком и подклетом, – хмыкнул Ероха, будто удивляясь чему. – Дом поставил, а сам помер. Так вот Елена Ефимовна тот дом и заняла. Лавр ежеденно в скиту, а боярышня к нему ходит. И службу с ним стоит, и гуляют вместе опричь домков, где послухи обретаются. Иной раз Лавр в доме у сестры, отпускают. Старец Алексий согласие свое дал. Вот не ведаю, чем его проняла посестра твоя, но ее привечает. Говорит с ней подолгу, а потом довольный ходит. Ты не опасайся, она не без пригляда. Боярин Захар туда десяток отрядил. Живут недалече от скита и службу несут опричь Елениного дома. Он на бережке озера стоит, так оттуда и скит видно.

– Ох, а я все боялась, что она неприкаянная. Как хорошо-то, – радовалась Олюшка.

– Ну, а я о чем! Токмо, Оля, в скиту муторно. Ни праздников, ни гульбищ. Волки воют в лесу, да тишина, хоть плачь. Ты зачем туда? Народец там тихий, все больше старики и лишенцы*. До скита святого по озерцу идти надо и то, когда ледком возьмется*. А так-то токмо по воде. Веслом так намашешься, что никаких молитв не надо.

– Так и должно быть, Ерофей, – прошептала Оленька. – Грехи замаливать завсегда тяжко. К святому месту путь непростой.

– Вот ты какая, Оля, – Ерофей глядел не отрываясь. – Ужель так много грехов не тебе, что знаешь, как замаливать?

– Сколь есть, все мои. Мне и ответ держать, – Оля уж поняла, что понравилась парню, с того и решила не говорить с ним дольше нужного. – Дай те бог, Ерофей, за вести добрые.

Поклонилась и пошла, а он догнал.

– Ольга, обидел? Не хотел… Прости, если что не так. Ты вроде как бежишь от меня, а почему не разумею. Ай, противен? – брови свел, обиделся.

– Почудилось тебе, Ерофей. Иди мне надо, мамка заругает, – солгала Оля и ушла.

Когда в светлице стемнело, Оленька встала с лавки, отложила в сторонку довязанные копытца, поклонилась девицам да мамке Вере:

– Спаси вас, добрые люди. За доброту и ласку. Завтра уезжаю и уж когда свидимся, не ведаю, – ответа дожидаться не стала, ушла.

Спустя малое время поскреблась в гридню к боярину Захару. Он впустил и молча выслушал слова ее благодарственные, принял поклон низкий. Начал было уговаривать, останавливать, но Оля только головой качала и плакала. Отпустил, а как иначе? Поцеловал в лоб и перекрестил на дальний путь.

В своей ложнице Оленька помолилась и улеглась на лавку. Думала, что уснуть не сможет да ошиблась. Глаза открыла задолго до рассвета, умылась, косу сметала и села ждать боярича.

Глава 14

Власий крепился, уговаривал себя не бросать Чубарого в быстрый ход. Конный десяток шел борзо, а вот возок, в котором ехали дядька Пётр с женой и Олей, сдерживал малый отрядец: то в снегу увязал, то останавливался.

Сколь раз зарекался боярич не брать с собой баб походом, а все одно, пришлось. Ольгу свезти надо было. Да и дядька Пётр, согласившись пестовать Лавра, жену с собой взял. Светлана женщина тихая, добрая, но вот беда – бездетная. Услыхала о ските, о Лавруше, так и просветлела ликом, обрадовалась. Да и сам дядька принял долю свою с отрадой: при деле и опричь дитяти, пусть даже и не кровного.

Вот и выходило, что все вокруг радовались, кроме Власия. Ольга улыбалась, ждала встречи с близкими, Ероха вился возле нее, едва снежинки не сдувал. Дядька Пётр обнимал жену за плечи, шептал ей на ухо, отчего женщина посмеивалась и кивала согласно. Ратные балагурили, радовались морозцу легкому и безветрию. А вот Власий ярился! Сколь еще-то ехать, чтоб наново увидеть бедовые глаза проклятой боярышни Еленки?

Без малого месяц мысли о сварливой покоя не давали. Расстались-то скверно: она о нем дурно подумала, не дала рта открыть, объяснить, что и к чему. С того Власий и злился, и тосковал, и метался, что зверь в яме, пока не дотумкал, что надо бы повидать окаянную боярышню, да разом все и разрешить.

А тут и Ольга подоспела! Выискал повод, чтобы Еленку поглядеть. Решил ехать, да обрадовался: будто муть рассеялась, дурное развеялось, а на сердце полегчало. Власий уж и сам себе удивлялся, все не мог разуметь, с чего таким заполошным стал, если бы не Олины слова, мол, душа не на месте