и сердце не там. Верно сказала-то! Влас думками в ските был, опричь сварливой боярской дочки, что снилась ему частенько и тем донимала страшно.

Ехал Власий по заснеженному лесу – дурень дурнем – то улыбался, то серчал, то сам с собой разговоры разговаривал. Все измысливал, что сказать упрямой боярышне по приезду.

Меж тем дорога стала глаже. Возок уж не застревал, а потому и отряд пошел быстрее. По темени выехали к деревеньке малой опричь скита и решили там ночевать, а уж поутру быть у Череменецкого озера.

Власий вертелся на лавке, все с Еленкой говорил, словно она рядом была. Но сон сморил, а как иначе? А во сне видел боярич рябину алую, присыпанную белым снежком, Еленку, что с улыбкой смотрела не него, и глаза ее синие. А утром подскочил раньше всех, умылся ледяной водой из кадушки, волосы пригладил. Подумал, потоптался в холодных сенях, а потом и бороду расчесал.

– Власий, ты что ни свет, ни заря? – Ероха приподнялся на лавке, зевнул. – Бродишь лешаком.

– Чего сразу лешаком? – всполошился боярич. – Умытый я. Космы пригладил.

– Морда у тебя лешачья, друже. Зенки уж дюже блескучие, прям как у нечисти.

– Тьфу ты. Отлезь, языкастый. – Отругал Ероху и принялся одеваться.

Через час уж и тронулись. А еще через малое время выехал отрядец к широкому озеру Череменецкому, заледенелому и заснеженному.

Власий огляделся да и разумел – место святое. Небо, сколь глаз видит, синее, солнце яркое, снег до того белый, аж слепит. И промеж всего этого благолепия – тишина. Словно никогда не случалось сечь кровавых, смертей, голода и иных напастей. Леса вокруг скита старые дремучие, а деревеньки редкие да малолюдные.

Дорогой Власию попадались рябины, усыпанные красными ягодами, покрытые снегом. С того боряич улыбался широко, поминая Елену и то, что эту горькую она привечала. Не удержался, протянул руку и ухватил гроздь. Кинул в рот ягоду и зажмурился: сладкая она, морозная, а греет чем-то.

– Вон он, домок, – Ероха подвел коня к Власию и поехал рядом. – Хорош?

Власий кивнул, но и задумался. Дом-то крепкий, даже красивый. Подклет высокий, гридниц не одна, а две иль три, никак не менее. Небось, и ложниц в достатке. Ближе к озеру банька кряжистая, да еще с пару срубов, не иначе как для скотины иль для припасов. Забора и вовсе никакого, да и зачем, если вокруг тишь да гладь, божья благодать. Обустроилась, сварливица, осела. И как теперь ее отсюда сковырнуть?

Подумал молча, да и изумился сам себе. Осела и осела, ему какое дело до бывшей-то невесты? Но мысль окаянная точила, гневила, но меж тем и печалила. А с чего, Власий и сам не разумел, пока не подъехал к домку и не увидел Еленку. Та вышла на крылечко, да и замерла, не веря глазам.

Боярич едва с коня не сверзился! Стоит вся из себя счастливая, улыбка на лице широкая, белозубая. Мордашка румяная, а косища толстая на грудь перекинута. Зипунок теплый, плат ладно облегает головёнку, а глаза до того синие, хоть жмурься.

– Ленушка! – Ольга на ходу из возка прыгнула и бросилась к посестре. – Ленушка, сестричка моя!

Еленка и сама побежала, обняла девушку, прижалась. Так и стояли: Ольга плакала, говорила что-то сбивчиво, а Еленка улыбалась, будто подарок получила самый, что ни на есть дорогой.

Влас сидел, да смотрел. Все ждал, когда боярышня на него взгляд кинет, а она будто и не видела. С того осерчал, морду скривил, а потом слез с коня и принялся указывать. Андрюху-десятника с людьми послал к ратному домку, чтоб сменили своих-то. Петра с женой вытянул из воза, велел Ерохе тюки таскать в дом, сундуки, а потом вовсе озверел и наказал еще и харч нести в схроны.

А Ероха ничего, довольный бегался. Все хвастался силой перед Ольгой, за раз нес на широких плечах по два-три мешка и похохатывал.

Один Власий остался неприкаянным и без дела. Опомнился и взял Чубарого за узду, потянул к сараюшке.

– Власий Захарович! – голос Еленкин до того удивленный, что словами не передать. – Ты ли? Прости, не признала я.

Обернулся, хмурясь, да и высказал:

– А чего тебе меня признавать-то? Чай не родня, – в глаза окаянные заглянул и простил сварливице все и сразу.

Смотрела, не отводя взора, то ли понять силилась зачем он тут, то ли иного чего ждала. Власий уж рот открыл все ей рассказать, да Ольга все никак не уходила. Прилипла смолой к посестре и руки ее не отпускала.

– Здрав будь, боярич, – поклонилась Елена урядно. – Рада гостю. Вижу, не один ты?

Пётр с женой подошли, кланяться-ручкаться.

– Не признала, Елена? – дядька шапку на макушку сдвинул. – Дружка свадебный. Ай, забыла?

– Да как забыть, не забыла, – и снова поклон. – Заходите, гости. Согрейтесь. Не инако дорогой промерзли.

– Спаси тя, – тётка Светлана вышла вперед. – Так мы надолго к тебе, боярышня. А Лавруша-то где? Мы ж с Петрушей к нему.

Еленка удивилась заметно, кинула быстрый взгляд на Власа, а тот кивнул, мол, все так.

– Ты просила дядьку к брату приставить, вот и получай нето. Пётр Ильич самый мудрый средь Сомовых, в том ручаюсь. А жена его, Светлана Ивановна, подмогой станет, – Влас злобу свою спрятал, чай о родне говорил, не о лягушке какой склизкой.

– Спаси тя, Власий, – Еленка и вовсе засветилась, будто ангелы крылами на нее свету намахали. – Радость-то, радость какая.

И все разом загомонили, засмеялись и толпой повалили в дом. В сенях Власий приметил статную бабу. Та захлопотала, начала шубейки с гостей тянуть, дочь звать, приказывать на стол метать. Как только дверь затворилась, из-за угла хоромцев показался Ероха и нырнул проворно в дом, гостей догонять.

– До чего ж отрадно тебя встретили, Власка, аж слезу вышибло, – ворчал забытый всеми боярич. – И все у нее не как у людей.

Оглянулся на скит средь озера, засмотрелся. Благостно, иначе и не скажешь. Колоколец на церквушке звякнул, вспугнул стаю птах, те и взвились в синее небо, закружились привольно.

– Обустроилась она, ишь. Чернавок уж нашла, – Влас оглядел чистый двор, приметил