Ни государство, ни церковное ведомство некоторое время попросту не замечали проблемы низового духовенства и тем более не располагали капиталами для его поддержки. Скудный быт и притеснения подталкивали обиженных и напуганных клириков к расцерковлению. Как и после Февраля, прокатилась целая череда добровольных и вынужденных отставок. Основной мотив снятия сана обывательски умудренно был сформулирован одним из заявителей: «…Уж очень много неприятностей, и в будущем хорошего ничего не предвидится». В таких условиях некая группа духовных лиц обратилась к «гражданину Ленину» с просьбой освободить их забытое «пролетарское сословие» от тиранов-архиереев, «снять с него позорную одежду», а в свою очередь обещало новой власти «служить верой и правдой».

Все больше расходились интересы священников и паствы. Многочисленные случаи изгнания священников из приходов, склоки из-за треб, закрытие церквей и даже акты глумления над иконами, конечно, не следует рассматривать как начало утверждения атеистического мировоззрения. Крестьяне хотели «хороших» попов — говорящих «мужицкую правду», обучающих «полезному» и не берущих денег. Одним словом, перед духовенством встала элементарная задача выживания.

В такой обстановке сами собой отпали последние сомнения на счет введения патриаршества. 28 октября Собор вынес постановление о восстановлении канонических начал. Так, вместо идеи укрепления института церкви через упрочение прихода возобладало стремление поддержать ее через наиболее зримый символ власти.

Избрание патриархом митрополита московского Тихона состоялось 5 ноября. Вопреки традиции церемония проходила в храме Христа Спасителя, а не в Кремле, где обосновались большевики. Новое правительство «потеснилось» лишь 21 ноября — в день интронизации. Митрополит Евлогий вспоминал, что толпы москвичей, собравшихся возле Успенского собора, объединяла надежда, что патриарх прекратит «гибельный» революционный процесс — ведь даже иные красноармейцы все еще благоговейно снимали шапки при его появлении Однако церемония сопровождалась непристойными выходками.

рабочих и солдат из кремлевского караула, которые поворачивались спиной к крестному ходу, пели кто «Марсельезу», кто — похабные песни. Так завершался двухвековой синодальный период в истории Русской православной церкви.

Сложившуюся к осени ситуацию Ленин охарактеризовал как «общенациональный кризис», связанный с активизацией масс, хозяйственной разрухой и ослаблением властного начала. На деле власть попросту лишилась ближайшей психологической поддержки. «Помните, как погиб старый режим? — вопрошал 16 октября в “Утре России” известный публицист Т. Ардов. — Он погиб, когда стал смешным. И вот теперь оглянитесь вокруг. Где вдохновенный пафос? Умер. Где доверие? Исчезло. Где сила? Ее нет. И вот приходит и оно, самое последнее: глум, неудержимый глум… Психологический круг совершился и “строй” стал смешным».

Большевики постарались представить существующую власть преступной. Это было не столь сложно. Наиболее органично решал эту задачу Л.Д. Троцкий. «Вот пришла великая революция и чувствуется, что как ни умен Ленин, а начинает тускнеть рядом с гением Троцкого», — такую фразу произнес в свое время Луначарский. Троцкий никого не оставлял равнодушным — из-за язвительности по отношению к противникам. «…Вот имя, которое публика повторяет все чаще теперь… — писала о нем «Киевская мысль». — Имя, собравшее вокруг себя уже огромные каталоги восторгов и брани… Троцкий владеет всеми оттенками сарказма… Троцкий весь свой талант превращает в игру остроумия — остроумия злого, тщеславного и парадоксального… Троцкий никогда не способен превратиться в раба идеи. Но жажда аплодисментов нередко превращает его в раболепного демагога…» Ф. Степун находил Троцкого «импрессионистически-острым и надменно-умным». Но есть свидетельства другого рода: «Чернь слушает Троцкого, неистовствует, горит. Клянется Троцкий, клянется чернь. В революции толпа требует позы, немедленного эффекта».

Что касается Ленина, то оратором он был плохим, но некоторые находили, что он «больше, чем оратор», ибо «умел ощущать аудиторию, умел возвышаться над ней», зная, что «толпа любит поработиться». Ленин искренне осуждал фразерство и пафосность; выступал против вульгаризации языка ради доступности. Характерно, однако, что он обожал использовать гипертрофирующие приставки: архи-, гипер-, квази-, ультра- и анти-. Вольно или невольно он был нацелен на то, чтобы возбуждать и стращать людей. Некоторых интеллигентов именно это и впечатляло. А.Н. Бенуа писал, что ленинские статьи производили на него «потрясающее впечатление простотой своих безапелляционных и как будто до конца искренних и бесстрашных утверждений».

Характерны заявления Ленина о том, что надо «следовать за массой», и понимание им «высшей» формы демократии, как насилия большинства над меньшинством. Однако внешне Ленин не производил особого впечатления. По мнению Ф. Степуна, это был «неладно скроенный, но крепко сшитый… небрежно одетый, приземистый» человек, преподносящий «свою серьезную марксистскую ученость в лубочно упрощенном стиле», но умеющий говорить убедительно «даже при провозглашении явных нелепостей». «Это очень невзрачная фигурка, небольшой, хотя и коренастый человечек, лысый, с мелкими чертами лица, маленькими глазками — тип умного интеллигентного ремесленника… — таким показался он бывшему эсеру-максималисту. — … Трудно назвать его даже фанатиком….Перед нами очень трезвый человек… И в анализе его почти все верно, но до невероятности все упрощенно и схематично». Именно последнее требовалось полукрестьянской толпе. По мнению этого очевидца, на поставленные Лениным задачи отвечала сама масса в том «упрощенном виде, который приводит в ужас даже Ленина…» Только вряд ли Ленин действительно ужасался.

С. Есенин попытался передать эффект ленинских выступлений такими строками: «…Он мощным словом / Повел нас всех к истокам новым… / И мы пошли под визг метели, / Куда глаза его глядели: / Пошли туда, где видел Он / Освобожденье всех племен…» Так могли воспринимать Ленина только люди, принимавшие социалистические идеи.

Сохранились и не менее характерные свидетельства другого рода. «Ленина я слышал во время одной из знаменитых речей с балкона дворца Кшесинской, — вспоминал гимназист из “буржуев”. — …Речь спокойная, без жестов и крика, внешность совсем не “страшная”… Содержание этой речи я понял… по поведению окружающих… Слушатели… Ленина готовы были… сорвать у прихвостней буржуазии и ее детенышей головы. Надо признать — такого раствора социальной ненависти мы еще не встречали, и мы “сдали”; не только испугались, но психологически были как-то разбиты». Очень похожую ситуацию описал другой очевидец. Ленин показался ему «сильным оратором», который сопровождал свою речь с балкона дворца Кшесинской «энергичными и резкими жестами, ударяя по балюстраде кулаком». За попытку сорвать его выступление криками «Браво, Кшесинская!» юные гардемарины едва не были избиты. Ф. Степун находил в Ленине нечто «архаически-монументальное» это был человек, который «жил массовой психологией» и при этом соединял «марксистскую схоластику» с «бакунинской мистикой разрушения».