Карташев вспоминал, что министры уверовали в возможность разрушить «стену отчуждения» между церковью и народом. Однако, следуя традиции атеистического просветительства, они по-своему оценивали религиозность масс. А между тем рост антиклерикальных настроений в армии, захваты крестьянством церковных земель приобретали характер угрозы для системы в целом. Как следствие, в среде духовенства нарастало недовольство правительственной политикой.

В такой обстановке проходили выборы на Поместный Собор. Примечательно, что в выборах впервые участвовали женщины. Открывшийся 15 августа, он стал не только самым представительным (было избрано 564 депутата: 80 архиереев, 165 приходских клириков, 20 монашествующих и 299 мирян), но и самым демократичным за все время существования РПЦ. На открытии А.Ф. Керенский поручил Собору «выработать и внести на утверждение Временному правительству законопроект о новом порядке самоуправления Русской Церкви». Собор должен был призвать народ и армию к «благоразумию, порядку и спокойствию».

24 августа депутаты обратились к народу, а также отдельно к армии и флоту с призывом отбросить взаимную нетерпимость, забыть внутренние противоречия и исполнить свой гражданский и воинский долг. Тем не менее обращение к Собору за поддержкой от генерала Корнилова осталось без ответа. В постановлении Собора от 1 сентября подчеркивалось, что «власть должна быть не партийной, а всенародной», и потому православная церковь не принимает участия в борьбе политических партий.

Уже в ходе первых заседаний в среде «соборян» обнаружились серьезные разногласия — прежде всего по вопросу о восстановлении патриаршества. Радикальное крыло, куда входили представители белого городского духовенства и профессуры духовных академий, стремясь ослабить позиции монашества и епископата, предлагало учредить демократически-коллегиальную систему управления (по сути — усовершенствовать синодальную), где священник получал бы такое же право голоса, как и архиерей. Представители епископата, представляющие по преимуществу настроения черного духовенства, склонялись к идее единоначалия. Но по мере нарастания хаоса в стране участники Собора стали осознавать, что против церкви «поднята беспощадная война» и противостоять разгулу антирелигиозных сил можно лишь во главе с патриархом.

В условиях усиливающейся пропаганды «латинства, протестантства, раскольничества, социализма и безбожия» особую остроту на сессиях Собора приобретал вопрос о миссионерстве. Предлагалось «обеспечить миссионерское влияние на рабочие организации или войти в них в целях религиозного оздоровления» и использовать монашествующих обоего пола. Однако большинство высказывалось против подобного нововведения.

Чрезвычайно заострилась и требовала незамедлительного решения проблема духовных учебных заведений, от эффективности работы которых зависел процесс воспроизводства духовенства. Здесь особо сказались последствия войны: по сути, духовная школа в среднем (и главном) звене разрушалась. Повсеместно здания семинарий переоборудовались под госпитали и лазареты. Денег для выплаты жалованья преподавателям не стало. За счет епархиальных средств выдавались «военные прибавки», но рассчитывать на стабильность их поступления не приходилось. Нарушая веками сложившийся этикет, отчаявшиеся администраторы напрямую обращались за помощью и в Учебный комитет Синода, и к начальству московского Учебного округа.

Осенью 1917 г., чтобы хоть как-то поддержать жизнь умирающей школы, в епархиях проводили подписки и сборы средств в пользу нуждающихся воспитанников. В Тверской епархии, где семинария оказалась под угрозой закрытия, администрация обратилась к родителям, чтобы те снаряжали учеников продуктами и одеждой. Но средств по-прежнему не хватало, и с разрешения Синода 1917–1918 учебный год пришлось сократить — он длился с 1 ноября по 1 марта. В таком же режиме работали и кое-где уцелевшие церковноприходские школы. В Новгороде и Пскове здания общежитий семинаристов были переоборудованы под госпитали — учащиеся, лишенные возможности платить за квартиру, покидали школу. Впрочем, семинарии и без того доживали последние дни.

Большевистская революция подтвердила самые мрачные ожидания российских служителей культа, из всего религиозного сообщества ею восторгались разве что скопцы. В ответ на Декрет о земле, отменявший право собственности на монастырские и церковные земли, «Декларацию прав народов России» (ноябрь 1917), провозглашавшую свободу совести и отмену религиозных привилегий, и обращение В.И. Ленина «Ко всем трудящимся мусульманам России и Востока», 2 декабря Собор принял Определение о правовом положении РПЦ — своеобразную программу, нацеленную на урегулирование отношений с новой властью. Главный пункт Определения — требование первенствующего положения православной церкви.

Тем временем на местах отношение к православным священникам ухудшалось. Органы самоуправления, которые все основательнее заполняли солдаты, матросы, командированные агитаторы, нередко — уголовные элементы, развернули борьбу против «контрреволюционного» духовенства. В среде крестьянства прежние установки «решать по совести», «жить миром и ладом» теряли свое дисциплинирующее воздействие. Некоторые местные начальники, особенно из бывших «окопников», занялись «раскулачиванием» попов и монахов — отбирали причтовые земли и скот, вводили «чрезвычайные налоги» и «единовременные взносы», не раздумывая, расправлялись с «контрреволюционерами в рясах». К примеру, в Слуцке местный Совет рабочих и солдатских депутатов принял резолюцию, осуждающую деятельность монахов Слуцкого монастыря, якобы ведущих погромную агитацию под руководством архимандрита Афанасия. Порой крестьяне намеренно обвиняли в «контрреволюционности» рядовых священников, рассчитывая завладеть причтовой землей.

Озлобленные войной прихожане не упускали случая поиздеваться над ставшим беззащитным попом. Когда в октябре 1917 г. в Уфимской губернии благочинный выступил против брошюры «Новая нагорная проповедь», местный крестьянский Совет решил его арестовать. В Казанской губернии крестьяне возмутились тем, что в связи с грабежами помещиков местный священник вздумал напоминать им о заповеди «Не укради». Изгнания священников стали обычными в Смоленской губернии. «Жизнь священника превратилась в мученический подвиг», — скорбно заключал настоятель из Тверской епархии.

Случались и явления вовсе не привычные для православной культуры иные дезертиры сами превращались в странствующих проповедников, смущающих народ «христианскими» призывами об «отозвании населения с фронта» и к дележу запасов продовольствия, а солдаты-отпускники пробирались на амвон для произнесения революционных речей.

Приходское духовенство было и само дезориентировано, стремительно развивались процессы, ведущие к саморазрушению православной церкви, что проявилось в откровенных попытках части священников мимикрировать соответственно новым политическим реалиям, а также в участившихся случаях девиантного поведения.[163]