Он брил ее клинком, до крови царапая нежную кожу. Хана вздрагивала под скребущим холодным лезвием. При порезе она закусила губу.

– Вы все заразные, – бормотал лейтенант. – Никакой гигиены. У вас полно паразитов, не хватало еще подцепить.

Хана закрыла глаза. Это она заразная? В борделе все болезни от солдат. Это солдаты – заразные животные, из-за них девушек подвергают унизительным медосмотрам и так накачивают лекарствами, что руки опухают и немеют. Этот офицер сам заразный. Хана зажмурилась посильнее, чтобы не выплеснуть ярость.

Закончив брить, лейтенант отбросил меч и приказал Хане подмыться. Она прошла в угол к тазу с водой, в котором ей было велено замачивать использованные презервативы, и присела над ним. Вымылась, вытерлась полотенцем. Офицер наблюдал. Велел тереть сильнее, еще раз подмываться, чтобы уж наверняка. Удовлетворившись, приказал помочь ему раздеться. Оставшись голым, упал навзничь на подстилку и потребовал, чтобы Хана села верхом.

– Скачи до Ясукуми![12] Завтра я могу погибнуть и хочу увидеть святилище, куда отправится душа!

Он был слишком пьян, чтобы кончить. Через час бессмысленного совокупления он спихнул ее с себя и впал в глубокое забытье.

Солдаты часто взывали к японскому святилищу в Токио, и Хане в новинку не это, а пренебрежение. Офицеры остались на всю ночь. Хана лежала на циновке, слушала раскатистый храп лейтенанта и от ярости не могла заснуть. Она бодрствовала до самого утра, прислушиваясь к его дыханию. Каждый вдох вызывал у нее отвращение; каждый выдох, полный винных паров, отзывался тошнотой.

Разбудил лейтенанта крик петуха. Окончательно проснувшись, он приказал Хане одеть себя. Когда она завязала шнурки, он отшвырнул ее пинком. Хана так и осталась лежать в углу, надеясь, что от похмелья он слишком слаб и больше ничего ей не сделает. Лейтенант пригладил всклокоченные волосы и вышел из комнаты. В коридоре он громко позвал командира. Вскоре оба уже спускались по лестнице, со смехом обсуждая ночные впечатления. Услышав стук входной двери и шум отъезжающего джипа, Хана тихо сошла в кухню.

За ней следовала Кейко.

– Я слышала, что он с тобой делал, – прошептала она Хане в ухо.

Хана промолчала.

– Дай посмотрю.

– Заживет, – отказалась Хана.

– Перестань. Если он сильно тебя порезал, начнется заражение. Идем, – настаивала Кейко. Она отвела ее в кладовку и закрыла дверь. – Подними платье.

Хана послушалась. Кейко втянула воздух сквозь зубы и покачала головой:

– Эта тварь тебя располосовала.

Потом смочила дезинфектантом полотенце, осторожно промыла раны и успела завершить к появлению других девушек.

– Никому не рассказывай, – попросила Хана, не глядя на Кейко.

– Почему? Их надо предупредить.

– Пожалуйста, я не хочу, чтобы меня еще больше жалели.

Кейко взяла лицо Ханы в ладони и заглянула в глаза. Руки у нее мягкие, сильные, а взгляд пронизывающий. С кухни доносилась болтовня. Хана испугалась, что кто-нибудь заглянет в кладовку, но и Кейко ей огорчать не хотелось. Она не отстранилась.

– Жалость – это доброта, – сказала Кейко. – Мы все достойны жалости, но в этой проклятой стране ни у кого ее не найдется. Поэтому нас унижают и мучают. И только мы можем дарить друг другу крохи добра.

Хана задумалась. Девушки не сделали ей ничего плохого, но они и не так добры к ней, как Кейко. Все они кореянки, как и Хана, но почему-то она не чувствует к ним близости. Возможно, оттого что замкнулась в себе, ни с кем ничем не делится, а потому и не получает взамен ничего. Погруженная в свои страдания, она забыла, что и другим не лучше. Разницы между ними нет никакой. Все они мучаются в этой страшной тюрьме. Возможно, ее признают, если она откроется, перестанет прятать все в себе. Ее примут в свой круг, увидев в ней, как в зеркале, самих себя – кровоточащих, запятнанных.

Кейко вышла из кладовки. И тут же туда сунулась Хината – узнать, в чем дело. Хана не стала прикрываться. За Хинатой маячило лицо Рико. Хината зажала рот ладонью. Хана закончила обрабатывать раны и вышла в кухню. Все девушки уже сидели за столом и явно ждали ее. Когда она села, Цубаки налила ей рисовый чай. Снимая с плиты кипящий чайник, Цубаки принялась рассказывать, как один офицер перед отправкой на передовую вздумал вырезать штыком свое имя у нее на спине.

– Он не погиб, как боялся, – говорила Цубаки, сузив глаза. – Вернувшись с фронта, заявился посреди ночи сюда. Я отказалась его обслуживать. Но он пригрозил меня убить. – Она покачала головой. – Ну я вырвала у него штык, он и глазом не успел моргнуть, а я раз – воткнула ему штык в шею. – Цубаки улыбнулась. – Мы зарыли его в огороде, а сверху разбили грядку.

Девушки захихикали, прикрывая рты.

– Потом охранник допрашивал нас – и куда это подевался посреди ночи офицер? Мы прикинулись, что знать ничего не знаем, – сказала Кейко.

– А это нетрудно, когда о нас столь невысокого мнения, – подхватила Хината, и все засмеялись уже в открытую.

– В тот год выдался богатый урожай, а сейчас огород захирел. Может, повторить? – Цубаки толкнула Кейко в плечо. – Так что если этот лейтенант не погибнет и вернется, дай мне знать, и я помогу с ним разделаться. Уж полакомимся потом морковкой!

В кухне грянул дружный хохот, даже Хана не сдержала улыбку. Первую с того дня, как покинула дом.

Сеул, декабрь 2011

Демонстранты уже скандировали. Размахивая плакатами, кричали: “Япония должна признать свои преступления! Требуем репараций для наших бабушек!” Какой-то мужчина надрывался в мегафон:

“Признайте ваши военные преступления, никакого мира с Японией без признания вины!” У самых ворот посольства кто-то выкрикивал: “Все войны – преступления против женщин мира!”

Кирпичное здание будто пряталось за кованой оградой. Полицейские перед ним выстроились шеренгой. В их бесстрастных лицах ни намека на человечность.

– Надо было и нам сделать плакаты, – сказала Лейн. – У всех что-то есть.

Эми огляделась. И правда – никого с пустыми руками, даже у детей есть плакатики.

– Наверное, их где-то тут делают, – предположила Джун Хви. – Может, в палатке? – Она указала на белую палатку, установленную возле импровизированной сцены.

Стулья, расставленные перед сценой, были обтянуты плакатами с призывами к “репарации”, “признанию преступлений против человечности”, “признанию вины”, “признанию нарушения Женевской конвенции”. Большие динамики вхолостую шипели в наэлектризованную атмосферу.

– Посмотрим? – предложила Джун Хви и потянула Эми за руку. – А, мама?