– Я и есть ночной охранник.

* * *

Когда все закончилось, Моримото вытянулся рядом. Хана повернулась к нему спиной, чтобы он не видел ее слез. С тех пор как она угодила в бордель, ею воспользовалось без счета мужчин – больше пятнадцати только в первый день. Она ненавидела их всех. Их похоть ей была отвратительна. Ее тошнило от их страха перед смертью, от разговоров о победоносной войне их императора. Она желала им всем медленной мучительной смерти и загробных страданий. Но ненависть, которую она испытывала к Моримото, превосходила все остальное. Эта ненависть пожирала, выжигала душу, и Хана могла лишь дать волю гневу в беззвучных, яростных слезах.

Его дыхание выровнялось – похоже, уснул. Хана вытерла лицо уголком ветхого одеяла. Сверчки опять завели свою песню, а мыши снова засуетились под расшатанными половицами. Хана была в отчаянии. Она не властна над капризами и желаниями Моримото. Если ему будет угодно посетить ее среди ночи, то он посетит. Если захочет бить до потери сознания в каждый визит, то так и сделает. Она не хозяйка своему телу.

Мысли перенесли ее к колодцу за огородом. Если броситься вниз головой, то можно лишиться сознания от удара, а потом захлебнуться. Она так и видела, как слетает по лестнице, выбивает на кухне стекло и мчится через двор, пока не спохватился Моримото, а дальше изуродованная, бесчувственная погружается в черную воду. Это пока ей по силам. Вот как можно вернуть власть над телом.

Хана встала. Она дрожала, оставшись без тепла, что исходило от Моримото. Японец перевернулся, и Хана выждала, пока он снова задышит ровнее. Колодец маячил перед глазами. Если повезет, смерть будет быстрой, безболезненной и ей не придется терпеть прикосновения Моримото. Убедившись, что он спит, Хана переступила через его обнаженное тело и скользнула к двери. Половицы оглушительно скрипели, каждый шаг словно взрыв в ночной тиши. Хана была уже почти у двери, когда послышалось: “Дочка, проснись”.

Руки и ноги покрылись мурашками. Голос матери. Так близко. Хана закрыла глаза и прислушалась.

“Пора”, – сказала мать, и Хана вдруг ее увидела. Она дома, мать рядом, уговаривает ее проснуться. Хана чувствовала, как материнская рука осторожно трясет ее за плечо. Она открыла глаза. И вернулась в реальность – она стояла в каморке, выбирая между жизнью в борделе и свободой, которая ждет ее на дне колодца.

“Давай”, – прошептала мать, и Хана окунулась в воспоминания. Она снова маленькая, ей одиннадцать.

Ветер кружил в стропилах, проникая в щели, и Хана вспоминала, как извивалась на берегу шаманка – белые ленты, танцующие на соленом ветру, рука сестры в ее руке. Хана пообещала, что когда-нибудь они будут нырять на пару. Она считала, что иначе и быть не может. Она не сомневалась, что однажды, стоя на берегу, будет наблюдать за посвящением сестры в хэнё. От образа сестры, стоящей в лучах рассвета, по телу Ханы растеклось тепло. В эту минуту ей ничего не хотелось сильнее, чем увидеть, как становится хэнё ее маленькая сестра Эмико.

Хана вернулась на матрас к Моримото. Ложась с ним рядом, сказала себе, что если ей суждено умереть, то пусть это случится при попытке к бегству, а не в колодце. Остаток ночи она лежала без сна, рисуя себе побег.

* * *

В последующие недели Моримото приходил каждую свою ночную смену. Хана поначалу пыталась сопротивляться, но он всегда без труда справлялся с ней, а перед уходом оставлял на теле отметину – на память. Однажды он едва не задушил ее. После этого Хана перестала упираться. Моримото приходил и уходил когда вздумается. И она ничего с этим не могла поделать.

Со временем он все больше раскрепощался, разговаривал с ней как с любовницей, а не пленницей. Похоже, ее покорность и бессилие смягчили его, и он уже не вел себя с ней точно свирепый зверь. А как-то раз заговорил о войне, до чего она ему надоела.

– Император приговорил своих солдат к смерти. Американцы бьют нас на юге Тихого океана. Неизвестно, знает ли он вообще о наших потерях.

Моримото завел привычку резко высказываться о политике, императоре, войне, пока Хана его раздевала. Говорил он хоть и негромко, но отнюдь не шепотом, и Хана нередко гадала, слушают ли его другие девушки или не обращают внимания. Они никогда не заговаривали с ней о его ночных посещениях. У Ханы создалось впечатление, что происходящее в номерах вообще не подлежит обсуждению, если только не пролилась кровь.

– Мне нужно выбираться из Маньчжурии. Нет у меня желания подыхать за безнадежное дело. Ни за императора, ни за кого другого.

Странно было слышать такое от японского солдата. Большинство из тех, кого принимала Хана, почитали императора за бога. Они с радостью сложили бы к его ногам свои головы, если божество того пожелает. Лишь единицы выражали недовольство, но это были люди надломленные, психически неуравновешенные. Из тех, что повидали резню, сами зверствовали немало, и что-то в них сломалось. Хана решила, что, наверное, и Моримото из таких искалеченных солдат.

– Я заберу тебя с собой, – однажды сказал Моримото.

Когда он разглагольствовал о бегстве из Маньчжурии, Хана напоминала себе, что эти речи наверняка приманка – так он пытается привязать ее к себе. Ее отвращение к нему никуда не делось, но желание вернуться домой было сильнее любой ненависти, а потому она внимательно слушала.

– Сбежим с тобой в Монголию. У меня там есть знакомые. Связи. – Он положил ей на бедро ладонь, и Хана с трудом сдержалась, чтобы не отстраниться. – Что скажешь? Поедешь со мной?

Хана молчала. Он впервые так прямо спросил ее. Может, это ловушка. Если она скажет, что хочет покинуть бордель, он отправит ее в карцер, а если ответит, что нет, – изобьет. Куда ни кинь, всюду клин.

– Ты слышала меня? – повысил он голос.

Пальцы Моримото впились ей в плечо, и Хана догадалась, что он ее провоцирует – пусть только попробует его огорчить.

– Если вам это будет приятно, – прошептала она. Его пальцы разжались, скользнули, поглаживая, по руке.

– Мне это будет приятно. – И он поцеловал ее взасос.

Хана всегда задерживала дыхание, когда Моримото ее целовал или ласкал. Иногда она не дышала так долго, что чуть не падала в обморок. Иногда считала про себя, чтобы проверить, сколько времени выдержит. Пока ее рекорд – сто пятьдесят две секунды. Сегодня он кончил быстро и скатился с нее на восемьдесят четвертой. Пока он одевался, она смотрела мимо него, воображая самые разные варианты побега, которые придумала на случай, если он и правда выведет ее из борделя.

* * *

– Не ходи.

Они с Кейко стояли во дворе на коленях и мыли в тазах презервативы. Только что обслужили солдат и вот теперь приводят в порядок единственный барьер, который оберегает их от беременности и болезней. Хане противно прикасаться к этим штукам. Солдаты ушли, их не будет всю ночь, но кажется, они еще здесь – оставили частицу себя, чтобы Хана не забывала, что завтра они вернутся. Как будто можно об этом забыть. Они всегда возвращаются.