– А других шапок нет?

– А погоны?

– Подойдёт, натянешь!

– Белье надевай сразу – и кальсоны, и рубаху! Теперь зимнее! Живее, боец, как там тебя.. Сажин! Отмечаю – белье получено. Простыню кидай сюда!

Сашка вздрогнул – в оживленной многоголосице спортзала, временно превращенного в пункт выдачи обмундирования, сейчас обращались к нему. Начал спешно натягивать белые хлопковые кальсоны с пуговицей. Рубаху. Так, зимнее… Трикотажная фуфайка цвета небесных послегрозовых просветов застряла на влажной бритой голове – ни туда, ни сюда. Улыбался в морщины прапорщик, смеялись дежурившие в зале сержанты, ржали новобранцы. Повеселил народ рядовой Сажин. Натянул все-таки вещь и с бирюзовыми катышками, прилипшими к черепу, направился получать камуфляж. Присмотрелся к своим, – оказалось, что у всех на головах такой же трикотажный начес: друг на друга пальцами показывают и веселятся поволжские ребята.

Сначала в раздевалке всех стригли под ноль ручными машинками и отправляли, как выразился торчавший здесь усталый майор – начмед, – на "санобработку", которая оказалась просто холодным душем.

– Солдат, в часах мыться собрался? Снять часы! Отправишь посылкой домой, – крикнул майор.

– Амфибия, – фыркнул Сашка, забегая под струю воды.

– Что сказал?

– Часы-Амфибия. Командирские – не намокнут. Дед приказал не снимать.

"Ну попади только ко мне в санчасть, шустряк, – пробормотал опешивший офицер, – попробуй только заболей… Амфибия…

Сашке не привыкать – закаленный в деревне, приученный мыться колодезной водой, он крякал, пока тонкая ледяная струйка точила бритую голову. Только вот склизкого дегтярного обмылка, что вырывался у всех из рук на рыжий плиточный пол, ему не досталось. После выдали по простыне и по листку со списком:

– Та-ак, бойцы, вытираемся, заматываем срам, и бегом получать форму!

В спортзале было подготовлено несколько развалов со складским добром: шинели, накиданные ворсистыми скрутками; черные, свиной кожи, сапоги-заполярки, сшитые попарно ; белье нижнее белое и, с начесом, – белье утепленное синее; ремни со сверкающими бляхами, длинноухие страшные шапки с завязанными ушами, и отдельно – камуфляжные костюмы с иголочки – мечта "стариков", готовящих себе амуницию на дембель. Прапорщики, вооружившись планшетками и карандашами, занимались выдачей, сержанты направляли людской поток. Между вещами и лысыми, как яйцо, новобранцами, на разные лады замотанными в белые простыни, сновал фасонистый офицер – опять же с майорской звездой – из роты материального обеспечения и деловито ступал сам подполковник Тарасов – грозный вездесущий начштаба.

– Сперва вещмешок, – гаркнули Сашке в правое ухо, в котором после бодрого душа студеной пробкой застряла вода. Он подал список, – напротив первого пункта поставили галочку, – и, кружа по залу, одеваясь и постепенно обрастая имуществом, ходил от горки к горке, пока, наконец, не получил шинель.

А скольких трудов ему стоило ее обшить!

–Эх-х, опять иголка сломается, – досадовал он на крепкое шинельное сукно.

Полупришитый погон оттопырился, торчал зеленым крылышком, нитка запуталась, увязла узелком в плотной ткани.

– Бери лезвие, отпарывай и пришивай по новой, – подсказал сержант, назвавшийся Димой, – и поживей давай, тебе еще петлицы, пуговицы, не тормози…

– А иголки есть еще?

– А на тебя не напасешься, сколько сломал уже? Все шьют, никто не ломает, один ты… На, держи. Сломаешь – пойдешь туалет мыть.

Весь первый день службы саратовские новобранцы промаялись, доводя до ума форму, полученную накануне. Полный комлект – зимнее, летнее, парадное. Все оказалось полуфабрикатом – без пуговиц, петлиц, погон, шевронов, знаков отличий. Кокарды для фуражек – и те выдавались отдельно, вместе с крабиками и пуговицами. Вымеряй линейкой сантиметры, отступы, сверяйся с уставами, куском мыла ставь метку, как заправский портной, и потом знай себе – отматывай с двух здоровых промышленных катушек – белой и черной – ниток, сколько надо, ищи иглу и сиди, шей. Накануне перед отбоем в мыльницах разводили известку – маркировать вещи, и каждый тщательно спичиной выводил свою фамилию на подкладках.

Сержант Меркулов, которого на период карантина назначили молодым бойцам не то в командиры, не то в няньки, в принипе, был ничего – нормальный, душевный. По неуставной моде к поясной петле у него был приторочен складничок на длинной цепочке – поиграться. Дима его изредка открывал, для понту покручивал им в воздухе и втыкал в истертый от мытья дощатый пол.

"Покрасить бы надо полы в казарме", – подумалось Сашке, он вспомнил сразу, каким нарядным охристым глянцем светились дома доски, особенно перед праздниками, когда мама, бывало, пройдется влажной тряпкой.

– Та-ак! – опробовал сержант командирский голос.

Вышло не очень. Тогда он выпрямился, встал ухарем посреди бытовки, шапку сдвинул далеко на затылок. Руки в карманах, и поверх расстегнутого ворота болтается на шнурке полированный патрон калибра "пять сорок пять". Вот теперь сразу видно, что, как минимум, год службы у парня уже позади.

– Ну-ка, джинны и духи! Слушайте и повинуйтесь!

Народ оторвался от шитья неохотно: чего, мол, тебе надобно, старче – некогда ведь, спешим.

– Пока все не пришьёте, спать не ляжете, воины! Обмундирование проверю, что у кого не так – будете переделывать.

Сашке, сколько он ни старался, не поддавалась шинель. Исколол себе пальцы в кровь, а когда догадался давить иглу пуговицей, начали ломаться игольные ушки.

Кое-как доделал все последним, уже под ропот и шипение своих земляков – спать все хотели. До подъема-то часа четыре оставалось.

"Один замешкался, а всех сна лишают. Почему так? Неправильно это, – думал Сажин, – Скомандовали бы всем отбой, а меня оставили потихоньку дошивать".

"Карантин, подъем!" – промычал на дальнем выпасе за речкой Еланкой совхозный бык в Сашкином сладком сне. "Чудно", – не просыпаясь, подумал парень, а бык тем временем появился совсем рядом и страшной тупой башкой с костяным наростом начал бодаться.

– Подъем! – бил Меркулов чищенным сапогом в Сашкину койку – даже с верхнего яруса Лакша свалился. Лакша – это фамилия, саратовец он, городской, – гопник с набережной. Это он играл на гитаре "Путану", когда в военкомате ждали погрузки в автобус. Разговорились с этим Лапшой-Лакшой, пока всей командой ехали в поезде – в плацкартном вагоне, перекрытом с двух сторон. У Лакши – с усиками и циганистой вороной челкой на коровьи глаза – тот еще видок был, пока не обрили – теперь смешно на него смотреть стало, как другой человек – ущербный подросток без волос.

А по соседству уже вскочил и неумело наматывал портянки Спонсор – еще в военкомате кличку получил модную, из нового капиталистического обихода, но не за то, что щедрый, а за толщину морды. И по всей площади казармы, со всех рядов и ярусов поспрыгивали, заметались в белых кальсонах всполошенные люди. Хватали с табуретов камуфляжи, ремни, шапки. Ночью все лишнее, что подшивали минувшим днем,