– Рядовой Пупкин! – неожиданно окликнул, обдал его паром изо рта огромный и плотный майор Скотников, начальник сержантской школы. Усы ежом, брылястое бордовое лицо с ростками седоватой щетины по щекам – такую не взять ни лезвием, ни электрической бритвой. Глаза настолько мелкие, что в них ничего не прочтёшь. Шинель с портупеей и форменная офицерская шапка с голубым плюшевым отливом казались меньше, чем нужно бы на такую фигуру – будто их силой натянули на безразмерный соломенный куль, на каких в старину отрабатывали штыковую атаку. Добавив еще пару крепких слов, майор угрюмо навис над рядовым – ждал ответа по уставу. Лицо из бордового становилось малиновым, потом свекольным, и частый злой пар валил уже из ноздрей, оседая инеем на ремнях, пропущенных под погоны. А мороз-то крепкий! На текущие сутки Скотникова назначили дежурным по учебному пункту, и перед обедом на плацу он решил устроить смотр: начищены ли сапоги и бляхи, у всех ли застегнуты под кадыками крючки, изучен ли устав.

Сашка, хоть и из села, – вроде привычный, а мата не любил. Особенно не выносил, если ругательные слова бросают в его адрес.

"Матерщина – это же про стыдное, об этом вслух нельзя" – еще пацаном одернул он кого-то из старших в своей Самойловке. И в ответ, на удивление, умолкли. Наверно, с тех пор в родном селе его начали сторониться, не принимать в компанию, избегать.

Сейчас он чувствовал, как, если бы ему кто оплеуху отвесил, горят его и без того красные щеки.

– Боец! Звание, фамилия! Быстро! – рявкнул майор, и окончательно выйдя из себя, снова матерно выругался – как грязью выстрелил.

По уставу, когда идущий вдоль строя офицер перед кем-то из солдат останавливался, нужно было назвать фамилию и звание. А Сашка и не заметил, как майор затормозил в аккурат перед ним, пропустил этот момент – сперва следил, а потом внимание перескочило на снег, который искрился в синем воздухе мелкими иглами, покалывал лицо, сыпался сзади на голую шею между шапкой и воротником бушлата. Темновато было в этом Заполярье в декабрьский полдень.

– Рядовой Сажин, – наконец, выдавил из горла Сашка и стал навытяжку.

Скотников дернул носом, губой, скривил рот:

– Выйти из строя!

Как положено, солдат вышел и развернулся к строю лицом. Зябко на белом плацу без соседских бушлатов, что грели в шеренге слева да справа. Майор обошел кругом, и, наверно, не найдя, к чему придраться, – все у Санька, как надо, все подогнано, – вдруг ославил его на весь карантин:

– Таким, как рядовой Сажин, – который зевает в строю, – делать в школе сержантов нечего! Встать в строй, солдат! Где только щеки такие отрастил – как помидоры!

"Скотинников тебе фамилия, а не Скотников. На бычару нашего совхозного похож" – подумал Сашка о майоре.

"Перелома нет, просто трещина, а рану зашьем, заживет", – сказал тринадцатилетнему подпаску врач самойловской больницы. Санька после того, как бросил школу, помогал пасти деду совхозное стадо и так же, как во время смотра не заметил Скотникова, так и тогда проглядел быка. Рог ударил по ребру вскользь, но кожу с мясом распахал. В общем, царапина – повезло! Егор Петрович с собаками и умелым "пристрелянным" кнутом быстро подоспел на выручку – спас внука. И хороший в их больнице врач работал, на все руки мастер – дал медицинского спирта, хлебнул сам и, из того же флакона щедро промыв рану, виртуозно сшил края.

"В сержанты путь закрыт. А ну вас всех! – крутанулась мысль в бритой голове, – куда сами на обучение назначите, туда и пойду."

Его распределили в учебную роту связи.

Знающих, как выглядят диоды с триодами, оказалось на весь призыв немного, и роту доукомплектовывали, сливая в неё весь, по выражению майора Демченко, "неопределившийся сброд".

Демченко имел орден Красной звезды за интернациональный долг, осторожные оленьи ноздри – чуять ветра, дующие в штабных кабинетах, и черные, обувной щеткой, усы.

По должности он был замначштаба, второй после Тарасова человек, и этой штатно-кадровой единице, по сложившей в Алакуртти традиции, шел в подчинение на два квартала в год весь учебный пункт, – кроме сержантской школы, в которой бессменно владычествовал Скотников.

И офицеры – из тех, кто давно служил в гарнизоне и помнил Демченко другим, – удивлялись и не верили, как полевой лейтенант, герой афгана, за каких-то несколько лет может превратиться в чутьистого карьериста-штабника, которому, лишь бы, как в курятнике – забраться на жердь повыше и гадить на тех, кто остался внизу. Юные лейтенанты-романтики, вроде выпускника московского погранучилища Рудакова, генеральского сына, мечтательно решившего продолжать династию, – те, вообще, наивно верили, что геройство – на всю жизнь, что если подвиг, то им освящена вся планида, и что боевой орден не может уже открыть перед человеком иных дорог, кроме пути особой ратной аскезы и бескорыстного служения. На то он и орден – древний символ принадлежности к кругу рыцарей-монахов.

Но жизнь, странная, нелепая, новая, запах перемен, смешивающих в своем вихре доблесть и колбасу, воинский долг и теплые квартиры, да что там говорить, – меняющих слова в гимнах и тексты присяг, – вносили свои коррективы, меняли, ломали, лукавили людей, очаровывая и разочаровывая, заставляя, как хищников, -"выжил в схватке – теперь жри!" – крутиться, алкать, приспосабливаться, в общем, – как ни странно звучит, – снова выживать… Неужто новое время – последние перестроечные пять лет – так переродило людей, переделало человеческую природу, что везде – во власти, в КГБ, в милиции, армии, даже на селе, в совхозах, – стали все уже не люди, а оборотни… Вчера парторг – сегодня Родину на торг…

А может, оно всегда так было и человеческая природа такова и есть от создания – повоюет эдакий молодец Демченко, насовершает подвигов, получит в награду спелую, в теле, невесту-парикмахершу, а дальше – сказка кончилась, и "жили они долго и счастливо" – рожали карапузов, пробивали себе удобное жилье, чтоб сортир в ней не холодней, чем у других, да должность для бывшего доброго молодца, а теперь уже штабного интригана – послаще, к царскому столу поближе.

В рядах "неопределившегося сброда", зачисленного в учебную роту связи к какому-то невзрачному медлительному капитану Иванову, оказался и рядовой Сажин.

Извне подумалось бы, что обвык и втянулся – с трудом, конечно, не без "залетов", как здесь принято было говорить – и "тупил", бывало, и "косячил", – на занятиях в профильном классе, в строю, в бытовых мелочах – и так над ним потешались все, включая командира, что иной раз начинал он глупить даже на бис, – пусть уж