на Ландышевской кукушке. Рано утром они отправились в магазин пешком по шпалам, говорили о том, чего и сколько будут покупать. В магазине женщина по имени Вика, тоже с их Гари, Анечки Кадилки старшая сестра, развеселила очередь, заказав продавщице кошачьего корма и крысиного яда. Толик, навесив сумку с продуктами на плечо, окликнул Вику уже на улице, и, пока шли до станции, допытывался:

– Что ж это у вас кошка делом-то не занимается?

А баба с намеком ответила:

– А что кошка? И коты такие же стали. Лежат, мышь супротив них сидит, а им корм из красивого пакета подавай, чтоб само пришло в миску.

И, когда от магазина и народа далеко отошли, добавила:

– Анечка у нас девочка хорошая! Ты бы присмотрелся к ней – ну, гуляла раньше, с кем не бывало! А теперь посерьезнела, глупости все в прошлом.

Изумился Толик: – Вика, я ж Анюту к себе звал когда-то, а она не пошла – «страшно у вас» – говорит.

– Во-во, ты ленивый кот и есть, ждешь, что к тебе девка придет и сама ляжет – что-нить покажет. Пентюх, вот ты кто! И гордяк! Потрудиться надо!

Теперь, сойдя с коротенького Ландышевского поезда, Толик прикидывал, что же Вика подразумевала под словом «потрудиться».

– Лешка, – брату говорит, – ты хочешь, чтобы Анюта в гости к нам пришла?

– Пусть приходит, – совсем по-взрослому ответил малой, – она, вроде, ничего – тебе подойдет.

– Ну, тогда будешь мыть пол, чтобы ей у нас страшно не было. Трудиться, Лешка, надо!

Навстречу, раскидывая лапами пыль да грязь, чесал к любимому хозяину Дружок. Разноцветный какой-то. Морда, холка и шерсть на спине раскрашены – почти вся шкура в желтых, розовых и зеленых нарядных пятнах. Толик удивился, не понял, что случилось. Только когда за угол дома, к себе во двор, зашел, догадался – стоял во дворе на раскладных тонких ножках открытый деревянный ящичек, тот, который гость ночью с собой привез.

Сам художник с ничего не выражающим лицом сидел на порожке и оттирал с брезентовых штанов красочный деревенский этюд.

– Что произошло? – спросил Толик. – Собаку хоть в музей сдавай в рамочке!

Пришлось рассказать, как было. Пока Ленчик набрасывал подмалевок, Дружок вел себя спокойно, но, видно, запах масляной краски показался ему вкусным, и едва автор положил на землю палитру, чтобы отойти и глянуть на погорелый померанцевский этюд издали, как голодный пес начал пробовать краску на вкус и валяться на ней кверху брюхом. Ленчик его пыталался отогнать, но Дружок, решив, что с ним играют, утащил и разгрыз одну из кисточек, и, вдобавок, пообтерся о Ленчиковы длинные и тонкие, почти как у художественного ящика, ноги.

– Что же мне с собакой делать? Обстричь что ли, пока все не перемазала? – сокрушался Толя.

Ленчик посидел еще немного, поднялся и сказал:

– Толик, прости, нагостился я, хватит. Поеду, наверно, домой, в Питер. Когда поезд, завтра?

***

Иван Иваныч снова ехал из Приозерска в Тверь в общем вагоне этого скрипучего московского поезда. Сидел, уставившись в окно, отсчитывая полустанки и деревни, возле которых машинист непременно делал остановку. Всё как всегда: кто-то выходил, кто-то, наоборот, впрыгивал в вагоны, клацая ногами по железным ступеням. Новые пассажиры, шумно дыша, протаскивали багаж внутрь по узкому проходу, спотыкались, задевали углы полок и сидушек чемоданами, узлами и баулами, показывали билеты, просили у проводницы чай.

Вот уже проехали Заречье, дальше будет Друлево, поселок Советский, который во все времена местные по старинке называли Пылинкой, потом – Померанцево, Ландышево и Торжок. От Торжка начинались новые пути с бетонными шпалами и плотной паутиной проводов поверху, и поезд там обычно стоял час, пока меняли дизельный локомотив на электровоз. И уже посреди ночи Иван Иваныч выйдет на тверском вокзале со своей массивной спортивной сумкой, в которой сменка, бельишко, носки и харчи на несколько дней, дождется первую рассветную электричку и, спустя полчаса, прибудет на объект. Иван Иваныч, приезжая каждый месяц в синюю металлическую бытовку на целых две недели,  охранял контрольную станцию газопровода. На том месте, где совсем недавно были чистый грибной лес и две еще не до конца покинутые деревни, теперь высилась гигантская головоломка из труб, и нарядным заграничным коровником тянулся административный корпус. Сторожу-вахтовику из Приозерска было все равно, что здесь было раньше и куда из родных изб выселили доживающих старух, – главное, он отработает, получит неплохие, в принципе деньги, и тем же московским поездом – домой. А остальное – не его забота. Так вахтовик рассуждал, рассматривая в поезде попутчиков, пытаясь от скуки определить, что за человек появился в вагоне, местный или нет, чем занимается и какой жизнью живет. «Тоже что ли чаю заказать? Только с лимоном, если есть», – подумал он.  Проводница принесла – цвет чая был бледноват, не такой как у соседа – наверно, из-за лимона. Чужая жизнь, даже в мелочах, всегда казалась Иван Иванычу интереснее, ярче, богаче на события, гуще, насыщеннее и ароматнее чем своя.

– Померанцево! Кто в Померанцево выходит, готовьтесь! – пройдя по вагону, объявила проводница. А он смотрел в окно – туда, где черными обелисками мелькали  обугленные печные трубы, обгорешие остатки стен, столбов, деревьев. О! – на одной из сожженных яблонь будто зеленела новыми листьями ветка. Или показалось? Удивительная штука – жизнь. Когда-то Иван Иваныч тоже приезжал в Померанцево – ходил по избам, рассчитывал расстояния от магистрального газопровода, проверял печки, советы давал, как их лучше под газ приспособить. Инспектором был. В одном из домов хозяйка жаркая попалась – как печь. Оголодала, видать, без мужика. Соблазнился он тогда, пошел на приступ, – да она и не противилась. Не то Таня ее звали, не то еще как… Дом ее в пожаре сгорел, конечно. А с ней что? Куда-нибудь, наверно, переехала. Государство заботливое, какое-никакое жилье да предоставило. Иначе и быть не может.

На станции в вагон зашел не то парень, не то мужик, – малый, одним словом, – смурной, долговязый, ссутулился весь – с деревянным ящичком на плече – должно быть, художник. Какой-то он грустный, будто гложет его что-то, словно жизни не рад. Не вдохновило его, видно, Померанцево. Да и что тут вдохновить может – гарь одна… А ящик чистенький, новый, как только что купленный. Побаловаться просто приезжал,  покрасоваться? У настоящих художников ящики грязные, в краске, в наляпах. Ну, ничего, жизнь долгая – заматереет, запачкает еще свой ящик