Она махнула мне и продолжила:

– Все, что мы сделали, сделаем снова! – Дамур закрыла глаза и повела забинтованной рукой. – Все, что мы видели, увидим три раза. Двери открылись. Откроются еще. Мы побежим. Тебя, Эмбер, схватят три раза. Новая девочка станцует в своей комнате. И Натти пусть не ставит ей подножку. Скажите ей. И плющ, который в окнах. Вы говорите: «Нет, Дамур, не надо!». Три лета, три лета повторится то же самое. А на четвертое – все. И на пятое…

Дамур вещала, будто провидица, а мы слушали, открыв рты. Дикая чушь! Или нет? Три раза, сказала Дамур. Но я будто бы уже слышала, как она говорит об этом. Только бы никто не заметил моей растерянности.

– Что с ней? – спросила я шепотом.

– Молнией ударило, – ответила Крошка Ти.

– Да нет, она на изгородь полезла, и ее электричеством шибануло. Думаешь, из-за него?

Ти пожала плечами.

– Ладно, таблетки получила, так что пойду.

В руках у нее был бумажный стаканчик, который, должно быть, выдала ей медсестра, хотя поблизости никого из сотрудников не было видно. Она швырнула его в мусорку и ушла. За ней потянулись остальные. Мы с Дамур остались вдвоем, как оставались в прежние времена в тесной камере за запертой дверью.

– Ты понимаешь, да, Эмбер?

Я кивнула. Отчасти это было правдой. К тому же я видела кое-что, о чем Дамур понятия не имела.

Я хотела рассказать ей о незнакомке, но тут Дамур пальцем показала на стену и затрясла головой так, что бинты съехали вниз, и под ними показалась обгоревшая кожа. Она закрыла глаза.

Я обернулась, ожидая увидеть белые стены лазарета. Мне думалось, что все происходящее – причуды плавленого мозга Дамур. Как хорошо, если бы так.

Но я увидела корявые цветные надписи. Снова граффити. Опять вездесущая Бриджет Лав, тот-то плюс та-то равно то-то, опять то же жуткое «Покойтесь с миром».

Больше того, выбитые серые блоки зияли в стене, как выщербленные зубы. С потолка сыпалась едкая серая пыль, мелкая и вездесущая. Сквозь выбоины в стенах виднелась заросшая сорняками парковка, на которой не было ни единого автомобиля. Кроны деревьев наплывали на бетонную стену ограды, плющ разросся пышнее прежнего. Природа пыталась поглотить нас без остатка.

Какое значение время имеет для вечности? Есть ли смысл ставить засечки на стенах, отмечая прошедший день?

Я подняла глаза к потолку. Сквозь крошащуюся дыру виден был кусок синего чистого неба. Снаружи стоял прекрасный августовский день.

Я со всех ног бросилась прочь из лазарета.

Стоило убраться подальше от Дамур, как все вернулось на свои места – стены в коридоре были привычно зелеными, как мой комбинезон. Откуда я знаю, что отныне носить мне его веки вечные? Я бежала той же дорогой, шаг в шаг, что бежала когда-то. Все повторяется. Выхода нет.

Пусть мы стараемся забыть о том, что все это уже было, до конца избавиться от навязчивых мыслей не получается.

Мы встретились лицом к лицу на пороге камеры – теперь нашей общей. Глаза у нее карие, глубокие. Мои глаза когда-то тоже были карими, но я уже сто лет не смотрелась в нормальное зеркало. Может, они давно поменяли цвет.

На какое-то мгновение каждая из нас испытала узнавание, будто мы виделись раньше. Затем искорка угасла, подобно тому, как выключают свет в камере на ночь, когда мы еще не готовы, и остается лишь сделать очередную зарубку на каменной стене, свидетельствующую, что прошел еще один день навстречу свободе, навстречу новой жизни. Хотелось верить, что у нас две жизни – как у кошки девять. Одна, которую мы загубили, и еще одна – на будущее.

Она первой отвела взгляд и отступила в сторону, дав мне войти.

Она уже заняла место Дамур – застелила верхнюю койку, разложила на ее полках свои вещи, сунула тапочки в ящик на двери, оставшись в одних носках. Ступни у нее были узкими и длинными. Теперь нам с ней дышать одним воздухом.

Мне следовало заговорить первой. Сказать: «Добро пожаловать!» Или что-нибудь покороче – например, «Привет!» Поделиться опытом, накопленным за три года, один месяц и пятнадцать дней, проведенных в заточении в «Авроре». Но я держала язык за зубами. Однажды я уже проявила гостеприимство с Дамур, и что из этого вышло?

И вообще мне было о чем подумать. Я лишилась тележки. Меня перевели на кухню, о чем возвестила надпись на табличке с моим именем у дверей камеры. Чувство неизбежности того, что только грядет, уплыло за горизонт сознания. Впустив забвение, тяжелая дверь к памяти захлопнулась. Чтобы открыть ее вновь, придется постараться.

Я уселась на нижнюю койку и подтянула колени к животу. На кухне мне придется разливать по тарелкам мерзкое прогорклое варево. На руках появятся ожоги от плиты и горячих кастрюль. Ладони сморщатся от вечной возни в воде с грязной посудой. Я провоняю насквозь.

Никаких тебе больше книг. Ни успокаивающего шороха страниц, ни шершаво-бархатистых переплетов. Никаких новостей, подслушанных у дверей камер. Никакого рокота тележки, развозящей слова, из которых складываются истории.

Мне было одиноко и тоскливо, совсем как в комнате для допросов в полицейском участке, где мне отказали в стакане воды. Они не дали даже подняться из-за стола. Сказали, что нашли мой дневник и прочли, что я там написала. А я звала маму, я спрашивала, откуда у них мой дневник, кто им его дал, я просила пить и снова звала маму. Но мне не принесли воды, и мама не пришла.

Надо мной нависла новенькая.

– Что-то не так? Ты расстроилась, что меня подселили?

Я хмыкнула.

Я пробыла здесь достаточно, чтобы знать, как вести себя с хладнокровной убийцей. Нельзя выказывать волнения. Нельзя раскрываться, нужно, чтобы видели только лишь крохотную частицу тебя – верхушку айсберга, а остальное следовало схоронить в темной пучине вод. И, прежде всего, нельзя дать почувствовать, что боишься, иначе тебя сожрут.

Хотя новенькая совсем не походила на хладнокровную убийцу, лучше поостеречься. Так безопаснее.

– Тебе сказали, кто я? – Голос у нее дрогнул.

– Орианна! – Имя сорвалось с моих губ, я не смогла его удержать.

– Зови меня Ори. Я не против.

Я коротко кивнула. Ноги у нее дрожали. Их очертания угадывались под тканью мешковатого оранжевого комбинезона. Она не спросила, знаю ли я, за что ее посадили.

– Я твоя новая соседка по комнате.

Смешно. Будто камеру, в которой нам предстоит ютиться, можно назвать комнатой. От этого слова веяло чем-то уютным, домашним, будто нас вовсе не заперли в сырой темнице.

– По камере, – поправила я.

– Ну да.

– Меня зовут Эмбер. Можешь звать меня Эмбер.

– Я знаю. Мне сказали. Я слышала, что ты невиновна.