справиться с нервами и говорила быстро, без пауз. – Сколько повторяла, ей нужен титул, она бесприданница, у неё ни гроша за душой, только смазливое личико. Она будет добиваться Грица. Этой своей скромностью, тихостью, послушанием, вся такая мягкая, смотрит на него широко раскрытыми глазами – князь, вы мой бог. Не то, что ты – на всё имеешь свое мнение и пол-России в приданое, запросто. С такой просто, на первый взгляд. А когда в 1921 году в Варшаве она со своими дружками чекистами моего отца и двух его офицеров, графа Валевского и Ванечку Ищеева, к стенке поставила в подвале, куда её тихость делась? Всё напускное было, всё розыгрыш. Всё ради денег и положения в обществе. А ты её жалела, у неё отец погиб. Она тебя не пожалела. Кто тебя в прорубь столкнул, когда ты госпитальное белье полоскала, а Грише потом сказали, что ты сама хотела утопиться. Даже Густав верит, что это было так.

– Это случайно получилось, Зина, что ты говоришь? – Маша поморщилась. – Я поскользнулась.

– Поскользнулась?! – Зина презрительно пожала плечами. – А вот прапорщик Ищеев, которого мой отец после гибели князя Белозёрского к себе взял на службу, рассказывал мне, что видел, как Катрин пошла за тобой. «Я помогу, я помогу», – как это она умеет, тихоня. И подтолкнула слегка. А Грише потом рассказывала в слезах: я не понимаю, почему княжна, то есть ты, так сделала, мол, это же не по-божески. Он ни сном ни духом не собирался с ней никаких отношений иметь, с тобой был всегда. Хоть и не венчаны, а сколько лет ты самый близкий ему человек, ближе матери. Тебя за руку держал, когда останки княгиня Алины Николаевны хоронили. А она ему внушала, мол, княжна ревнует, боится молодости моей. А какая молодость, всего-то ты на три годочка её старше, – Зина усмехнулась. – Ей Ванечки Ищеева, прапорщика, довольно было бы в мужьях, он и не скрывал, что ей симпатизировал. Так она его и отправила на тот свет, к его матушке и батюшке, от тифа погибшим. Рука не дрогнула. Приказала расстрелять. Моему отцу в глаза смотрела… – плечи Зины содрогнулись. – А он ей в Петербурге гардероб оплачивал по твоей просьбе, чтоб она на выездах с княгиней Алиной Николаевной прилично смотрелась, чтоб её в хорошие дома приглашали. Чернь! Прапорщика много было, а то князь, генерал-лейтенант, командир дивизии понадобился…

– Но он обвенчался с ней, Зина, ты не поспоришь с этим, – ответила Маша негромко. – Я так и осталась княжной Шаховской, а она стала княгиней Белозёрской. И меня в прорубь она не сталкивала, этого никто не видел, это всё вымысел. Мало ли, кто и что говорил. Может быть, и надоела я жениху своему с годами, но сейчас думаю, что-то другое во всём этом было. Не измена, не конец нашей любви. Я думаю, он хотел разрыва между нами, чтобы моя жизнь больше не была связана с его жизнью. Чтобы я осталась в Париже, утешилась со временем, вышла замуж. Сам же он жить в эмиграции в нищете не собирался. Работать таксистом или швейцаром в ресторане – это всё не для Грица. Для него борьба за Россию была борьбой за собственную жизнь. Он женился на Кате, чтобы я никогда его не простила. И тем самым желал, чтобы я осталась жива. Он знал, что мужем он ей не будет и никакого состояния не оставит, – всё большевики схватили. Но тянуть меня с собой не желал. Я же, конечно, не могла тогда знать всего этого. Но даже если бы и знала, – Маша вздохнула. – Нет, я не согласилась бы жить без него. Я всё равно сделала бы то, что сделала, и не важно, женился он на ней или нет. Я знаю, что ему сообщили о моей гибели, – добавила она, помолчав немного. – О гибели, – повторила с горечью. – Не сказали, покушалась на себя, но осталась жива. Великая княгиня Мария Павловна написала ему письмо. Это заставило его принять окончательное решение. Из-под Царицына он не собирался возвращаться к молодой жене. Теперь почему-то я именно так думаю.

– Это как отец рассказывал, – тихо произнесла Зина, – в Крыму офицеры, прижатые красными, уходили в море, пока вода не накроет с головой, потому что идти-то некуда, никто нас нигде не ждет, хором, еды не приготовил, жизни безбедной. Да и ни одна земля не мила, кроме той, на которой родились, где деды-прадеды похоронены. И если тебя с неё гонит чернь озверевшая, которую кормили, поили, пытались образовывать, да всё зря, то и остается только одно – умереть. Пусть море и земля тебя поглотят. Может, и был Гриц прав в этом. Отец мой по-другому рассуждал, но пули не избежал, как известно.

Разговор прекратился. Обе женщины замолчали, каждая раздумывала о своем. Маренн тоже молчала, осматривая послеоперационный шов. Княжна Шаховская и её сестра говорили по-французски, Маренн прекрасно понимала их, понимала их чувства. Она хорошо знала это ощущение, когда кажется, что родина тебя предала, самый близкий человек, отец, отдал приказ расстрелять собственных безоружных солдат, и в твоих глазах – он убийца. И с этим невозможно смириться. Нестерпимая ситуация, когда надо сделать выбор, а что последует за ним – невозможно предугадать, а там бедность, унижение, всё то, с чем никогда прежде не сталкивалась, но надо преодолеть, потому что уже отступать некуда. Всё это она пережила сама. Одиночество, отчаяние, смерть любимого человека, муки ревности к другой женщине. Пока время не успокоило, не расставило все по местам. Четкая ясность событий выступила перед ней в один миг, когда спустя десять лет после отъезда из Франции она пришла к могиле отца в Доме инвалидов в Париже, держа за руки детей, Штефана и Джилл. Он не мог позволить, чтобы Франция проиграла войну, он всю жизнь посвятил тому, чтобы принести ей славу, военную славу. Он не мог пожертвовать Францией. Он пожертвовал собой. Это был его выбор, который принёс ему бессмертие в истории и глубокую сердечную боль, сведшую его в могилу. Но Маренн хотя бы смогла прийти на могилу отца, смогла объясниться с ним после смерти. Этим двум женщинам и многим русским, покинувшим родину после прихода к власти большевиков, такого случая не представилось. И, видимо, не представится уже долго. На родине их ждёт смерть.

– Мне кажется, княжна, вы можете попробовать встать, – сказала Маренн, намереваясь перевести разговор на другую тему.

– Встать? – Маша с недоверием взглянула на неё. – Но как?

– На ноги, – ответила Маренн с улыбкой. – Конечно, я не позволю вам идти самостоятельно, кость ещё очень слаба, она не