бы. А, не смотрел, как обычно, смотрел в себя. Ему было не до того, он спешил. Ну, вот и пролетел поворот до первого столба.

Закрыть глаза и думать, что они живые. Она живая. Но слишком хорошо помнил момент, когда видел ее последний раз. Уже мертвой.

В сумерках налетела в окно мошкара, свилась было вокруг, но рассеялась в ужасе, как не бывало.

Затушил окурок, закрыл окно, побрел к океану.

Океан обладает удивительной способностью разговаривать молча, слушать его можно бесконечно. И молчать с ним о том, что, на самом деле, тебе больше не с кем говорить. Потому что была она, которая умела слушать. Потому что была она, умевшая молчать. Она, ощущавшая слово, как плод познания — кончиком языка, в игре, в насыщении, в шершавости, во всей отраве. Она, научившая его говорить — так, что до сей поры обкатывал в уме фразы, проверяя про себя: «а ей бы понравилось?», поверяя по ее вкусу, той, ушедшей, распавшейся в перегной под белым камнем. Потому что какой смысл жить дальше, ощущая день за днем только одно — пустоту в пробитой груди под брендовой футболочкой, эффектно обтягивающей нестареющий торс? Это не тот «какой смысл», от которого резался пацан Ромео, это гораздо хуже. Женщину, которую трахать, найдешь легко, ты поди найди ту, с которой станешь разговаривать. Без этого — без речи, понимания, разделенности, идеальной парности, не омраченной позывами плоти — он ощущал себя год от года все более мертвым. Посмертная любовь? Да нет, какое там, не любовь — потребность, которая не утолится уже никогда. И почему тогда, в Праге, нельзя было убить его, а не ту несчастную девочку? Хотя ответ он знал, и не радовался ответу. Потому что и сам он цинично променял бы теперь любую несчастную девочку на Элу, живую Элу Батори. Пялясь на Тринидаде в невероятно щемящий сердце закат, прекрасный, как сто закатов, запрокинув лицо в золотое небо, слезами стекающее медленно в море, обрушающееся ему на голову, он так и сказал вслух, отчаясь:

— Я хотел бы показать это тебе, понимаешь?

Единственный дар, которой мог принести ей, мертвой, он, ветер и свобода, заточенные в человеческом теле. Он мог подарить ей только то, в чем понимал сам. «Ибо я верю, что этот путь еще никто не торил, и это море совершенно неизвестно», — как некогда писал адмирал Индий.

Она молчала.

Небо было огромно, и в нем была пустота.

А потом, когда совсем перестал ждать, раздалось вдруг очень издалека:

— И что же тебе мешало, мой ясный пан? Ну, пока я была жива…

Теперь молчал он.

Не то от счастья, не то от боли, не то растерявшись.

— Будем считать, показал. Своими глазами, дарлинг.

Глава 18 Аква альто

Непонятно, почему это случилось с ним именно там. Наверное, просто силы кончились. Нес, нес, тащил, волок, потом лямки оборвались — и рухнуло, и придавило. То ли от красоты этой невозможной, то ли от одиночества. В Нантакет они уже прибыли вместе. И он говорил, и показывал, и размахивал руками, и, вероятно, смотрелся со стороны весьма странно. В наше время людей, разговаривающих сами с собой, не считают помешанными, этому обычно препятствует торчащая у них в ухе креветка блютуса. У Грушецкого был встроенный блютус на другую сторону луны. Говорил вслух он порой только затем, чтоб поддержать иллюзию разговора, звук был не обязателен — она понимала.

Так он приобрел голоса, как сказала бы Жанна Д’Арк. Психиатры имели другое мнение, но по возвращении в Европу он очень успешно симулировал улучшение и нормальность. Проблема в том, что никому толком же и не расскажешь, что произошло, только своим таким же. А такие же знают и так, какой смысл трепаться?

Something in the things she shows me. Жадная, страстная, она приманивалась, клевала на новизну. Быть с ней означало идти вперед. Каждую страну он проходил теперь не один, и оно ощущалось головокружительно. Лучше, чем секс. То, что он и хотел от нее, по сути, но не смог объяснить ей живой. Она сама, воспоминание о ней, стало тем белым китом, за которым Гонза шел вокруг земли. Новая Шотландия и Ньюфаундленд, долгие, лютые леса Канады, трасса, трасса, трасса — нет ей конца. Кажется, он даже забыл докладываться в соцсеточки, теперь-то было зачем? Теперь она слышала напрямую. Если пропадала в эфире — когда Грушецкий даже и вполне целомудренно пялился на грудь симпатичной попутчицы, например — это ощущалось как помеха, но и ее присутствие шло как поблажка, паллиатив. Конечно, какие-то бабы по дороге случались, надо же иногда подзарядиться, но в основном он был только с ней, слишком материален, чтоб насытиться бестелесностью. Теперь, когда ее не стало, все чаще хотелось ощутить ее руку в своей. Да, даже несмотря на то, что помнил, как держал ее за руку последний раз. Невыносимо хотелось ее тепла. Нечеловечески хотелось тепла.

Северная Дакота, Миннесота, Небраска, Колорадо, Юта, Невада, Аризона. Штаты он знал, и кое-что в них даже любил, но чаще бывал на северо-востоке. Теперь, пронзая пространство, проходя плотные, приземные слои атмосферы, он говорил о том, что видел — говорил вслух, для нее. Камлание приобретало привычную форму путевых заметок. И еще он запоминал, думая ей рассказать, раз уж по-другому не вышло. Рассказать по-настоящему, ведь не может быть, чтоб не увидеться, не договориться и там. Не может быть, чтобы они не встретились, как же иначе-то? Они будут сидеть вдвоем, на закате, рука в руке, непременно опустив ноги с пирса в море, и он станет трещать ей о морях и странах, которые покорил. Она удивительно слушала, второй такой не было в целом свете. И там уже не будет ни лютой дружбы, ни дурацкой любви, а только они вдвоем. Кому рассказать? Этот вопрос с возрастом вставал все чаще, и не было у него слушателя, не было адресата. Досадное упущение. Посмертная близость куда лучше прижизненной — никаких хлопот, человек не докучает тебе собой, только отвечает на позывные. Духовная близость в чистом виде, которая так под конец бесила ее, покуда Эла была жива. Он-то получил, что хотел. Чтобы получить от человека, что хочешь, весьма часто приходится уничтожить его, другого способа нет. Oн обрел близость с ней, о которой мечтал. Его не стало двое, просто теперь с ним была