Я бы отдала, не задумываясь, и жизнь, и душу за Варгиза – если бы знала, что он меня любит. Но как я могу поставить все на кон, если не знаю, что правда, а что ложь. Почему бы просто не пожить дальше и не посмотреть, как все обернется. Напишет ли он мне, буду ли я по нему скучать. Почему я не могу взвесить все «за» и «против» – вместо того чтобы прыгнуть, как пацан с утеса, в эту страсть?

Чтобы время прошло побыстрее, я стала перебирать в памяти еду моего детства, картошку, котлеты, вареную курицу, все это Варгиз мог заказать в любой столовой даже и в этом городе. Отец мой любил селедку под шубой, мать каждый раз ее готовила, когда он приходил забирать меня на выходные. Она суетливо бегала по кухне и возбужденно смеялась, она все еще надеялась его вернуть, хотя они уже несколько лет были в разводе, и отец каждый раз чувствовал себя виноватым, когда уходил со мной, он действительно любил селедку под шубой, но с трудом глотал ее в нашей кухне, ему хотелось поскорее исчезнуть, он признавался мне потом, что еще по дороге в ЗАГС понял, что их брак будет ошибкой, но у него не хватило духу развернуться и уйти тогда – он уже ушел от первой жены, которая осталась жить в Ленинграде с его ребенком. Отец промучился еще три года и все же ушел. Он снимал комнату в коммунальной квартире. В этой комнате он жил один среди растений, вся комната была заставлена цветами в горшках: алоэ, кактусы, герань, тещин язык, мясистая толстянка и даже фиолетовое растение с мохнатыми листьями (он рассказал мне, как оно называлось, но я забыла). Отец показывал, как за ними ухаживать, как разрыхлять землю, как поливать и какие удобрения необходимы растениям для правильного роста, заодно объясняя, что жидомасоны погубили Россию. Он уверял меня, что растения тянутся к свету и различают голос того, кто говорит с ними каждый день. Думаю, что если бы эти цветы могли говорить, то пересказали бы целый доморощенный майн кампф: отец говорил, что любит цветы и Россию, Россию и цветы, и сады, и заливные луга, и леса, то есть все то, что жидомасоны хотят уничтожить, залить асфальтом, спрятать под городской застройкой, потому что ненавидят природу, нашу, русскую, природу и природу вообще.

Посмотрел бы он на меня сейчас, подумала я.

Мать пыталась научить меня готовить селедку под шубой, она уверяла, что путь к сердцу мужчины лежит через желудок, но мне в это плохо верилось, я помню, что в рецепт входили тертая свекла и майонез, но больше не помню ничего. Я села в гостиничной кровати, открыла компьютер и стала искать в интернете рецепт селедки под шубой. Нужно было купить картошку, морковь, свеклу, отварить их, натереть на терке, выкладывать слоями над луком и селедкой, смазывать майонезом, читать про это было чудовищно скучно и еще скучнее было бы это готовить, я закрыла рецепт и стала читать Деяния апостола Фомы. Оказывается, это Иисус обманным путем продал Фому в качестве плотника индийскому купцу, который приплыл в Иерусалим в поисках ремесленников для постройки царского дворца.

Фоме было не отговориться, ведь на вопрос купца: это твой хозяин? – он ничего не мог возразить, Иисус был его хозяин и его господин, так что Фоме пришлось взойти на корабль и плыть в Индию. Когда по пути корабль сделал остановку в порту, купец с Фомой приглашены были на свадебный пир. Фому увидела флейтистка, она, как и он, была из Иерусалима, она подошла к нему и играла перед ним, а он смотрел в землю. Ночью Фома и купец тайно отбыли. Только утром в гостинице флейтистка узнала о том, что они уехали. Она села и заплакала оттого, что он не взял ее с собой – в чужие края, куда угодно – ведь тогда, на пиру, она не могла отвести от него глаз, он был прекрасней всех.

Вместо того чтобы готовить, я предложила Варгизу пойти в индийский ресторан. В восемь мы сидели за столиком, мы были единственными посетителями. Я смотрела на арки и на ковры, пытаясь представить себе ту залу, где Фома сидел на пиру и где флейтистка играла перед ним, пытаясь заставить его поднять на нее взгляд. Он был красивей всех, кого она успела в ее жизни встретить, она была флейтисткой на пирах и гетерой в гостинице, она успела повидать многих, но только от Фомы она не могла отвести глаз. Она знала, что его имя означает «близнец» или «человек с двойной природой», если он был близнецом, то, значит, где-то в мире ходит кто-то похожий на него, кто-то столь же прекрасный. А если природа его двойственна, то, может быть, под этим красивым обличьем прячется что-то совсем другое, о чем она не может знать, – что-то, что заставило его покинуть город ночью, что-то, из-за чего он не взял ее, флейтистку, с собой, хотя знал, что она всю жизнь будет оплакивать его тайный отъезд.

Если мы разведемся, она не даст мне видеться с сыном или настроит его против меня, сказал Варгиз. Она пригрозила все рассказать сыну. Я знаю, чем ты тут занимаешься, сказала она, я знаю, зачем к тебе ходят эти соседки, не за солью, о нет.

Тогда, наверно, вам лучше не разводиться?

Но так жить тоже невозможно. Мой сын, сказал Варгиз. Мой сын, я живу только ради него, а что же получается – получается, что из-за меня он станет несчастным.

После этого разговора каждое хрупкое существо, которое я встречала в этом городе и в других городах, напоминало мне о Варгизе и о сыне Варгиза, о том, как он пытался распутать шарф, сидя в кресле отца; я чувствовала свою вину и понимала – медленно, постепенно, – как сострадание неотделимо от вины, а вина – от сострадания, что чужое страдание понимаешь, как бы чудовищно это ни звучало, только если сама его причинила, а иначе оно – только пустой звук.

Варгиз вынул телефон, чтобы сфотографировать медный чайник посередине стола. Мне захотелось отнять у него телефон, чтобы заставить смотреть только на меня и слушать меня внимательно.

Расскажи мне еще про семинарию.

Что тебе рассказать? Названия курсов? Я тебе уже говорил.

Названия курсов там, наверное, не сменялись со Средних веков. Как и фасон ряс.

Это правда. Вот, помню, однажды мы сбежали из общежития и пошли в кино. До сих пор помню, как фильм назывался: «Рангина». Про девушку, которая хочет стать актрисой. Она показалась мне тогда такой красивой, что я, не выходя из кинотеатра, решил, что монахом я никогда не стану.

Ты, Варгиз, можно сказать, успел пожить в Средневековье. А потом вступил в компартию. Так что в безумной утопии двадцатого века ты тоже пожил. Из Средневековья – в мир пятилеток и солидарности мирового пролетариата.

Но я понимала, что теперь Варгиз жил уже в третьем по счету мире, мире новейших технологий и либерального капитализма. Он жаден до этого мира, до айфонов и Фейсбука точно так же, как был жаден до Бога, до молитвы и до катехизиса. С тем же жаром он бросился когда-то в коммунизм, штудировал Маркса и Энгельса, рубил воздух рукой, выступая на собраниях, и верил, что их дело правое, что мировой пролетариат одержит победу над эксплуататорами. Теперь его занимают Инстаграм, Твиттер, Фейсбук, он выставляет фотографии и комментирует текущие события, с жадностью подсчитывает количество лайков. С таким же аппетитом он набросится сейчас на мясо и на рис. У него большой рот, которым он жадно целует, и сияющие от слез глаза. Даже грусть его была похожа на жажду.