Забегая вперед, скажу, что так никогда и не усвоила этот урок – что «все в этом мире есть лишь расставанье», что с потерями нужно смиряться. Снова и снова буду пытаться удержать в первоначальном виде то, что ускользает, проходит, перестает быть тем, чем являлось вначале. Это моя личная борьба, обреченная на поражение. Я так и не смирилась с тем, даже память о Юлике не сохранилась – таким незначительным и мимолетным считал его мир, – и только я из всех живущих помню его голос, и даже я уже забываю его.

Оранжевые двери лифта раскрылись передо мной. Уже два года, как новый, пластмассово-резиновый лифт сменил прежний лифт из дерева и железа с тяжелой кованой дверью, которую пассажирам приходилось открывать самим. Новый лифт был удобней и безопасней – но его невозможно было полюбить. Ему опаливали кнопки, его расписывали матерными ругательствами. Из светлого лифта я прошла в темный подъезд, открыла заднюю дверь, пересекла двор с мусорными баками, свернула налево, у парикмахерской пересекла дорогу, благоразумно пропустив краснобокий звенящий трамвай. Ночью прошел дождь, и в воздухе пахло свежестью. Я шла в легкой куртке, без сменной обуви. На деревьях распускались первые листья, но земля возле асфальтовой дорожки в школьном дворе была еще черная.

Поднявшись на крыльцо по высоким, построенным для взрослого шага ступеням, я открыла тяжелую дверь.

Все тот же холл, где на стене выбиты имена выпускников-медалистов. Все та же раздевалка. Дверь в столовую, где пахло глазированными сырками. Спуск в темные раздевалки и в спортивный зал. Лестница наверх, в широкие коридоры, куда падает солнечный свет сквозь оконные стекла. Я захожу в классную комнату и вижу стенгазету.

Мне обидно, что ее сделали без моего участия. Я любила писать заметки о событиях в мире и юмористические рассказы. Юлик сочинял заметки о животных и предлагал шахматные задачи. Вдвоем мы занимали все пространство стенгазеты, так что в конце концов нас отстранили и позволили делать выпуск не чаще, чем раз в полгода.

Когда я подошла ближе, чтобы почитать, все, кто толпился перед газетой, расступились передо мной. На секунду это показалось мне странным, но это чувство продлилось лишь мгновение. Мой ум был уже поглощен передовицей, посвященной двадцать седьмому съезду КПСС. Помню дословно: «основные направления экономического и социального развития СССР на 1986–1990 годы и период до 2000 года предусматривают поднять на качественно новую ступень производительные силы и производственные отношения в нашем обществе».

Я не только помню дословно цитаты из советских газет. Когда я вспоминаю о них, я начинаю разговаривать, как двенадцатилетняя. Я ничего не могу с собой поделать. Мысли становятся простыми и похожими на лозунги. И таким же простыми становятся мои чувства, чувства, предписанные мне школой и государством, чувства, которые я с радостью признавала своими, потому что мне нравилось быть в коллективе, я была идеальным членом пионерской организации, мне нравилось – мне нравилось – мне нравилось – быть пионеркой, и я не ожидала, что меня предадут.

Теперь, когда я слышу, как взрослые люди вдруг начинают говорить с детскими интонациями, мне хочется их ударить. Что вы думаете, хочется мне закричать, что можно остаться навсегда в обманном, придуманном мире всеобщего счастья? Отодвинуться от всего, что причиняет боль? Закрыть глаза на все, что…

Слушайте, сказала я, обращаясь к тем, кто стоял рядом. На период до двухтысячного года! Это прямо фантастика какая-то. То есть понятно, конечно, что двухтысячный наступит при нашей жизни. И все же! Партия уже утвердила конкретные направления экономического развития. Фантастика становится реальностью. И мы, и родители, и бабушки наши всегда пишем «один» и «девять» в начале, когда ставим дату. Неужели привыкнем писать «два» и «ноль»? Не могу поверить.

Неодобрительный шепот был ответом на мою тираду. Что им не понравилось? Неужели считают, что в словах «две тысячи» нет ничего фантастического? Я пожала плечами и стала читать дальше.

Под передовицей шли сообщения из-за рубежа. Американцы бомбят Ливию! Шведская полиция продолжает расследовать убийство премьер-министра Улофа Пальме! Улоф Пальме боролся за мир и даже организовал Независимую комиссию по разоружению и безопасности. Он был убит за три дня до того, как должен побывать с визитом в СССР. Кому выгодна его смерть, спрашивала статья. Не прослеживается ли и в этом убийстве след американских спецслужб?

Я представила себе человека средних лет, исходящего кровью на мостовой. У нас такого не бывало. Как спокойна и уютна наша жизнь, подумала я, по сравнению с бомбами, политическими убийствами, забастовками, гневом трудящихся, который бушует за границей. Жизнь вдруг представилась мне чередой первомайских демонстраций и праздников Нового года – с бородатым Дедом Морозом и Снегурочкой. Чередой поездок на картошку, летних каникул, пионерских слетов, а в будущем – комсомольских собраний. Я подумала о пятнадцати республиках нашей огромной страны, о курантах на Спасской башне, о том, что в предпоследний день школы нас поведут на экскурсию на ВДНХ, – и мне захотелось повернуться и расцеловать одноклассников.

Но я сдержалась.

Слева, внизу, был «уголок юмора». Мы никогда не подписывались кроме как псевдонимом – «Земляника», скажем, или «Спиридон Попугаев», но я читала в надежде, что, кто бы ни был автором, я найду подтверждение тому, что сама смогла бы написать смешнее. Смысл рассказа не сразу дошел до меня. Мне даже сначала понравилось, как это написано. Как будто бы, падая, я радовалась, что лечу, не понимая, что со мной происходит.

«Жила-была принцесса» – так начинался юмористический рассказ. «Эта принцесса всегда и во всем хотела быть на виду. И всегда руководила своими подданными. То устроит соревнование, кто больше грибов наберет. То конные состязания. И во всем ей надо было первой быть. Потому что наша принцесса терпеть не могла, если кто-нибудь вдруг ее блеск затмевал. Был у той принцессы верный рыцарь. Он хотя и быстрее всех на лошади скакал, и лучше всех яблоки собирал, но по своей рыцарской природе о своих успехах умалчивал и всегда во всем уступал первенство принцессе. И вот, нежданно-негаданно объявил падишах заморской страны, что готов принять такого гостя со всеми почестями, который про заморскую страну самое лучшее сочинение напишет. И кто вы думаете в принцессином королевстве лучше всех сочинения умел писать? Конечно же, рыцарь, поскольку очень умный был и много книг читал. Он садится и описывает заморские города, и поля, и леса, и горы, и язык заморский, и все, что в заморской стране за тысячу лет успело произойти. И думает он, наивный рыцарь, что, может быть, падишах его к себе пригласит. Но что вы думаете? Принцесса берет его сочинение, подписывает своим именем и шлет в таком виде падишаху. В ответ на что падишах со всеми почестями приглашает ее в свой заморский дворец. А рыцарь что? Рыцарь ни с чем остался».

Я оглянулась.

Шепот смолк за моей спиной. Все, на кого я смотрела, опускали глаза. Я поискала взглядом Юлика, но его не было. Неужели он это написал, а потом струсил прийти? Я не могла в это поверить.

В класс вошла учительница, и все разбежались по местам. Я села за парту, пытаясь не думать о стенгазете, но опять услышала шушуканье за спиной (с тех пор, вот уже тридцать лет, стоит мне услышать шепот, хихиканье или увидеть, как перемигиваются, немедленно думаю: это они обо мне).