Поймал ее руки – тонкие, но, зараза, цепкие. Всю щекураскровенила, сука бешеная.

– А ну! Осади! Тихо, тихо! Научилась там, среди зэков,руками-то махать! Тихо, ну!

Смазал по щеке – в силу, всерьез, чтобы в себя пришла. Онасхватилась за щеку, сразу сникла, перегнулась пополам, заскулила.

– Стасенька, милый, не бросай меня! Что я буду делать?! Кудая пойду?! И… Миша с Машей…

Плюхнулась задницей в грязь, сидит, раскачивается, сопли втри ручья – смотреть тошно. Ну что за женщина? Нельзя как-то красиво всесделать, что ли? Просто разойтись по-хорошему, вот без этого всего? Художница,блин, а устроила… Хуже бабы базарной, честное слово! Надо же как-то… Ну,гордость иметь, что ли…

Нет, Стас – парень не злой. Похлопал ее по плечу по-доброму:

– Ну-у, завела! Водопад! Нормально все. Устроишьсягде-нибудь, работать пойдешь. Не всю жизнь за моей спиной-то!..

– Я за тебя… срок получила.

– Невелик срок – семь месяцев. Все правильно я тогда решил.Тебя-то отпустили, а меня бы по полной закатали! Ну, я поехал. А ты к детям нелезь. Что их зазря расстраивать! Маша Зину мамой зовет. Миша тоже привыкнет. Тыих только того… не беспокой. Денег дать тебе – на автобус там, на все дела?

Ольга поползла по асфальту, вцепилась в брючину – ну чисторепей. Господи! Ну сколько можно устраивать народный театр?! Стасу сделалосьпротивно.

– Стас! Не уходи!

Осторожно выпростал ногу, штанину отряхнул. Достал бумажник,отсчитал четыреста рублей, потом подумал и добавил еще сотню для ровного счета.Больше мелочи в бумажнике не было, и Стас с сожалением подумал, что вотпридется теперь на заправке разменивать пятитысячную купюру. Ну уж ладно, чеготам… Не зверь же он…

…Машина Стаса давно скрылась за поворотом, а Ольга так исидела на земле, уткнув голову в колени. Не было у нее сил подняться, не былосил кричать, она только раскачивалась из стороны в сторону и тихонькопоскуливала. Где-то по самому краю сознания вспыхивала пунктиром единственнаяудивленная мысль: неужели я еще жива?

Чьи-то руки подхватили ее под мышки, дернули вверх. На однобезумное мгновение Ольге почудилось, что это Стас вернулся, что наваждениепрошло.

– Вот так, голубушка, вот так… дышите. Оленька, дышите…

Нет, не Стас. Григорий Матвеевич. Откуда он тут? Зачем?

– Я, Оленька, торопился, предупредить вас хотел, да неуспел. Вот ведь несчастье-то…

Ноги ее не держали, были ватными. Голова моталась, как утряпичной куклы.

Григорий Матвеевич прислонил Ольгу к капоту ржавого«Запорожца», на котором все еще стояла ее сумка.

– Воды нет… вам бы… воды… Присядьте… присядьте, голубушка.

Горло вдруг разжало, отпустило, и изнутри прорвалось все то,о чем она скулила, стоя коленями в дорожной грязи:

– Он сказал… два года!.. Сказал, чтобы я не приходила… Машаее мамой зовет… Так не бывает… Я же вместо него… под суд, в тюрьму, а он… Я незнаю, как мне жить… Я не хочу! Не хочу жить! Не могу! Не хочу!

Григорий Матвеевич ухватил ее неожиданно сильными руками залокти, держал крепко.

– Все пройдет. Все пройдет. Надо сейчас перетерпеть.Отпустит, скоро отпустит, легче станет.

Она снова вернулась. Как?! Как ей станет легче?! Как можноэто пережить? Нельзя!

– Пренебречь! Одно вам остается, Оленька, – пренебречь.

Пренебречь! Кем пренебречь, господи? Ведь дети же! Дети!

– Как-нибудь, но только пренебречь!

– Он меня не любил! Он специально… нарочно все придумал… Онизбавился от меня!..

Снова обмякла в руках у Григория Матвеевича. Он опустил еена капот, руку на спину положил:

– Поплачьте. Поплачьте, это поможет… Поможет пренебречь…По-всякому жизнь поворачивается, Оленька, милая.

Какая жизнь, о чем он? Нет у нее больше никакой жизни, была– да вся вышла. Был Стас, были дети, а теперь у детей мама – Зинка, а у Стасалучший друг – Колька Васин, который ее в тюрьму засадил.

– Он обещал: отдыхать поедем. В Грецию. Я так хотела. Я толькои думала что про Грецию эту. Шила и про Грецию думала. Там море, тепло… Атеперь? Ничего не осталось!

Григорий Матвеевич встряхнул ее, голос сорвался на фальцет:

– Нет-с, уважаемая! Ничего у нее не осталось! У вас детиостались! Что они должны делать?!

– У них… другая мать есть. Он сказал, что им с ней… хорошо.Лучше, чем с зэчкой…

– Он сказал!.. Это ваши дети! Какая Анна Каренина у насзавелась! Что? Вот так вот и отдадите своих детей новой мамаше? В распылпустите? Пусть как хотят живут? Сколько им лет, вашим детям?!

– Мишке восемь, а Машке четыре.

– Младенцы! Они не виноваты, что у них отец подлец!Первосортнейший подлец! Хотите, чтобы они с подлецом жили?!

– Я ничего не хочу. Я жить не хочу.

– От хотенья вашего ничего не изменится, Оленька. Вам надосильной быть. Твердой, как скала гранитная. Бороться надо, Оленька. За детей.Все остальное в данный момент – чепуха!

Как бороться? С кем? Она слабая. Она не умеет бороться!

– Придется научиться! Выхода нет. Трусость – подлейшеекачество, а нам на сегодня подлости достаточно! Вполне-с… Поднимайтесь,поднимайтесь потихоньку, Оленька. Пойдемте!

Куда? Ей некуда идти. Нет больше дома, нет семьи, ее место –тут, рядом с трупом брошенной, никому больше не нужной машинки. Она сама –такая же, отслужившая свое рухлядь.

Но Григорий Матвеевич был другого мнения. Одной рукой онподхватил сумку, другой – взял Ольгу за локоть и засеменил к трамвайнойостановке.

Ветви оливковых деревьев тихонько шелестели, яркие бабочки,с воробья размером, порхали над рощей. Как же в этой Греции жарко, простоневыносимо. Сесть бы сейчас в тенечек. Но тени нигде нет, даже под деревьями.Солнце палит нещадно, все тело горит, и во рту пересохло, а укрыться негде. Страшнохочется пить…

– Пить… Пить хочется…

Григорий Матвеевич засуетился, схватил чашку, налил водичкииз чайника, приподнял Ольгу на подушке:

– Вот, голубушка… Попейте… Ах ты, господи, несчастье… Пейте,пейте, полегчает… При температуре надо много пить…