куском мяса, что исчезал в рту его господина.

— Слышь, Мустафа, — звучно рыгнув после очередного куска телятины, Юсуф обратился к плотному сбитому турку с рыжей бородой, что, закончив есть, протирал свой ложку концом пояса. — Думаешь, караван сегодня ждать? Ведь пошли уже пятые сутки, как мы здесь торчим. Еще немного и штормы разыграются так, что на нашем каике уже не выйти в море, — турок кивнул на хмурящееся небо, на горизонте смыкавшегося со свинцовой поверхностью волнующегося моря.

Ложка исчезла за голенищем сапога Мустафы, тоже бросившегося тревожный взгляд на море. Вопрос был не из праздных. С каждым днем, что они здесь стояли лагерем, шансы на благополучное возвращение домой с живым товаром становились все более и более призрачными. Море становилось все более беспокойным. С самого утра поднимался ветер, почти не стихавший до вечера. Гуляли высокие волны. Слава Аллаху, плохая погода мешала и неверным. Эти проклятые кяфиры[5] в последнее время совсем распоясались. Патрульные корабли русских наводнили побережье, совсем не страшась флота великого султана. При виде их, честных торговцев, неверные сразу же бросаются в погоню и приходят в настоящее неистовство, когда в трюме находят живой товар. Часто приходится избавляться от пленников прямо в море, отправляя их за борт, пока русский патруль висит на хвосте. Правда, люди поговаривают, что таких купцов вместе со всей командой русские моряки закрывали на судне и затапливали живьем[6].

— Думаю, Юсуф-эфенди, караван прибудет сегодня, крайний срок- завтра. Хан Джавад никогда не упустит возможность заработать. Он прекрасно знает, что скоро зима и новые караваны еще не скоро удастся отправить в путь, — усмехнулся Мустафа, выразительно сложив ладонь лодочкой, словно удерживая кошель с монетами. — Отправлю-ка, я человека на ту гору. Пусть последит за тропой и предупредит, если что. Карим!

От пустеющего казана тут же оторвался крупный парень с откровенно крысиным лицом, из-за чего и носил соответствующее прозвище. Выпучил маленькие, глубоко сидевшие глаза.

— Лезь на верх, где вчера сидел. Если что увидишь, подашь сигнал, — бросил Мустафа. Парень с сожалением посмотрел на мясо, что еще оставалось в казане. Явно доесть хотел. Пришлось на него прикрикнуть, чтобы собирался быстрее.

…Долгожданное известие пришло лишь к вечеру, когда начало темнеть. Случилось это так.

Сильный свист внезапно прорезал воздух. Фигурка часового, с берега казавшаяся крошечной, отчаянно замахал руками. Выскочивший из шалаша, Юсуф с облегчением выдохнул. Наконец-то, идут. Слава Всевышнему, дождался все-таки. Признаться, бродила шальная мыслишка, что Джавад испугается и никакого каравана с рабами больше не будет. А тот не подвел.

— Эй, собачий корм, мяса пожарь! Дорогие гости идут! — прикрикнул турок на заметавшегося у костра слугу. Сам же натянул на лицо широкую улыбку и пошел к началу тропы.

С горы спускался караван. Длинная лента из десятков людей и навьюченных лошадей извивалась между каменными валунами, почти теряясь между ними. В лучах заходящего солнца нет-нет да и сверкал метал ружья или кинжала, помечая охрану.

Юсуф закрыл ладонью солнце, вглядываясь в сторону гор. Слишком уж большой был караван. Он ждал десяток, не больше. Тут же было гораздо больше — три, а может и все четыре десятка. Неужели Джавад расстарался и прислал больше рабов.

— Хм, а говорил, что туго с рабами… Интересно, каких больше? Если белокурых, то хорошо можно заработать, — бормотал турок, гадаю, сколько и каких женщин было в караване на этот раз. — Белые сегодня в цене. Хорошую цену можно взять, — причмокнул он от предвкушения. — Горянки тоже хороши. Дикие, непокорные, с ножом бросаются. Таких приручать нужно…

На какое-то время Юсуф погрузился в размышления о достоинствах своих будущих пленниц. Русские женщины, конечно, хороши — мягкие, податливые, покорные, готовые на все для своего хозяина. У них красивые густые волосы, цвета спелой пшеницы, в которые так славно завернуться после любовных утех. Знающие люди сказывают, что если такую пленницу хорошо «воспитать», то лучшей женщины и не найти. Как собака верная будет. Лучше аскера служить будет. Черкешенка же другое. Дикая, как барс. Непокорная, глаза готова выцарапать. Если нетронутая, то за нее безумную цену можно спросить. Не зря же у Великого столько черкешенок в серале[7].

— Юсуф-эфенди! — донесся встревоженный голос Мустафы. Задумавшийся Юсуф не ответил. Пришлось снова звать. — Юсуф-эфенди! Что-то не так! Юсуф-эфе… Хр-р-р.

Юсуф развернулся и… встал, как вкопанный. Медведеобразной Мустафа с застывшем на лице удивлением медленно оседал на землю. Из его груди торчала рукоять метального кинжала. В десятке шагов от них стоял высокий мужчина в приталенной черкеске и большой белой чалме на голове. Рука его была характерно вытянута вперед. Видимо, это именно он метнул тот нож.

— Ты что здесь, пес, делаешь? — высокий одним рывком преодолел разделявшее их расстояние и схватил за грудки турка. Его кривившееся лицо пылало от гнева. — Совсем берега попытал⁈ Все же знают, что я запретил торговать рабами на этих землях! Ты меня слышишь, плесень⁈ — турка так тряхнуло, что зубы клацнули и во рту появился привкус крови. — Я же тебя в землю живьем закопаю, тварь! Мохнатого золота захотел?

В глазах горца такое бешенство плескалось, что Юсуф затрясся. Ногами задрыгал. Слезу пускать начал, правда, для вида. Соображал, как из всего этого выбраться. Ведь он и не из таких передряг выбирался. Не зря же его прозвали Юсуф Счастливчик.

— Что вы, эфенди⁈ Я обычный купец! Честный торговец. Шкурками торгую, — плаксиво бормотал турок, рыдая самым натуральным образом. — На жизнь зарабатываю. Как еще семью кормить, эфенди? — пытался он вскидывать руки. — Я честный торговец. Любой про то скажет. Эфенди, подожди…

Куда там. Никто его вопли даже слушать не стал. Горец свалил его на землю и за шкирку потащил к костру, возле которого лежали сваленные в кучку кандалы и куски веревок. Не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы понимать, для чего все это готовилось.

— Честный торговец, говоришь⁈ Ты, падла, людьми торгуешь! — Юсуфа башкой ткнули в железные кандалы, разбивая все лицо в кровь. В добавок, ногами с силой прошлись по его ребрам. — Кандалы видишь, кусок дерьма? Видишь, тварь⁈ — Юсуф, шепелявя разбитыми губами, пытался что-то ответить, но новый удар снова бросил его на землю. — Придется ответить. Сейчас законопатим тебя и твоих уродов в каюте и отправим на дно твое корыто. Знаешь, что потом будет?

Искаженное ненавистью лицо горца приблизилось к Юсуфу вплотную. Он пытался отшатнуться, но не мог.

— Каик начнет медленно тонуть. Доски подогнаны хорошо и воду не будут пропускать. Поначалу… — зловещим тоном рассказывал горец. — В какой-то момент, когда глубина станет приличной, все вокруг тебя начнет, трещать, скрипеть. Вода давить будет так, что даже доски из хорошо выдержанной сосны ничего поделать не смогут. Появятся первые потеки. Потом через щели заструятся струйки, — он рассказывал так, словно все это на себе прочувствовал. У Юсуфа мурашки по спине побежали, как он представил, что с ним может случится. — И вы, как скорпионы в банке, начнете пожирать друг друга. Раз оружия с вами не будет, значит, будете зубами рвать друг другу глотку.

Подвывая от ужаса, Юсуф пустил себе вонючую струйку под ноги. Он совсем не хотел так умирать. Вообще, не хотел умирать.

Развернулся и вцепился в ногу горцу, начав покрывать ее поцелуями. Одновременно, ревел белугой. Умолял пощадить, обещал все отдать до самого последнего медяка.

— Озолочу, эфенди… Два бочонка с золотом отдам… На золоте пить и есть станешь… Лучших рабынь тебе достану, — слюнявил он сапоги горца. — Ни у кого таких не будет… Даже у султана… Кожа белая-белая… Шелк…

Сильный удар сапогом отбросил его на песок к самой воде, где его тут же подхватили. Подняли за руки и ноги и бросили на каик к остальным. Чувствуя скорую гибель, Юсуф завизжал еще сильнее.

— Эфенди! Эфенди! Пощади! Все отдам! Слышишь, все имущество отдам! Жену, дочь отдам! Все забирай! — кричал он во все горло, цепляясь в борта корабля. — Эфенди! Эфенди! Про дочь знаю… про дочь урус-паши знаю! Самого большего на Кавказе урус-паши! Все тебе скажу! Твоя пленница