на полученном сегодня письме почерк своего сына, которого в начале года муж со скандалом выгнал из дома.

— Если снова проигрался в карты и просишь за свой долг… — надорвал конверт и извлек оттуда листок, покрытый убористым неразборчивым почерком. Мойша Гертензон недовольно причмокнул. Яша, которого он спал и видел помощником в своей лавке, так и не научился красивому письму. А именно это умение, как известно, отличает воспитанного и ответственного молодого человека, достойного возглавить свое собственное дело в их непростом городе. — Так…

Гертензон в очередной раз шикнул на жену, чье обеспокоенное лицо высунулось из-за полураскрытой двери. Затем поправив песне, приступил к чтению. Признаться, из письма ожидал узнать то же, что и всегда. Мол, так и так, дорогой отец, я пал жертвой жестоких обстоятельств и вынужден снова взывать к вашей милости — вышлите мне немножко денег. По крайней мере, именно эта просьба, выраженная в цветастых выражениях, всякий раз звучала в прошлых письмах от сына.

— Хм… Желаю здравствовать Вам, дорогой и безмерно уважаемый мною папенька! Пишет Ваш непутевый сын, Яков Гертензон. Прошу прощения, что столь долгое время не писал Вам. Произошло это по причине поистине необычайных обстоятельств, — негромко читал мужчина, водя пальцем вдоль пляшущих строк. — Ну вот! Опять про необычайные обстоятельства разговор завел! — вспыхнул он, как порох. — Снова гроши просить станет.

Готовящаяся скомкать письмо рука замерла. Взгляд Гертензона вдруг зацепился за нечто любопытное в послании от сына.

— Любопытно… Судьба улыбнулась мне, дорогой папенька, когда я уже совсем отчаялся… Прибыв в Тифлис, я обратился к дядюшке, почтенному Исааку Абрамовичу, о котором вы часто мне рассказывали. Вы, папенька, даже представить себе не можете, каким большим и важным человек он стал. Он, единственный во всем Тифлисе, владеет чудесной самошейной машинкой, которая сама шьет любое платье. К нему очереди выстраиваются из самых известных и богатых персон города. Еще сказывают, что Исаак Абрамович обшивает самого господина инженера Каримова. Вы верно уже слышали про сего господина, которого здесь называют оком самого государя-императора, — у мужчины зачесался кончик носа, что случалось не часто, а лишь наступлении чего-то эдакого странно. Именно это в данный момент, по все видимости, и происходило. В письме зашел разговор о высочайшей особе, что не могло не волновать. — Ой-вей, Яша, Яша. Держался бы ты подальше от таких важных господ. От них нашему брату никогда и не было хорошего…

Горестно повздыхав немного, Гертензон снова взялся за письмо. Была у него такая, известная всем привычка: при каком-нибудь новом деле или необычном известии прежде «поплакаться», посетовать на судьбу-злодейку.

-…Дядюшка был так любезен, что познакомил меня с господином инженером. Посоветовал держаться сего великодушного господина, ибо с ним обязательно можно сделать большой гешефт… Гешефт, хм, — несколько раз мужчина повторил это слово, будившего в его душе нечто приятное и близкое. Кажется, впервые за много лет ему в голову пришла мысль, что из его непутевого сына может получится что-то эдакое. — Господин инженер оказался человеком выдающихся способностей и качеств, коих я нигде и никогда не встречал. Ни жестом, ни словом он не дал мне понять, что я еврей и по сему неприятен ему.

Гертензон вновь отложил письмо в сторону и задумался. Слишком странные известия содержались в письме, что он пытался «переварить», но у него никак не получалось.

-…Испытав меня на предмет гимназитических знаний, господин инженер предложил заняться мне одним делом. Вы, папенька, даже представить себе не можете, что это была за дело. Я должен буду за весьма хорошую плату выискивать и присылать господину инженеру людей, которые известны чем-то необычным. Особенно его интересовали разные механикусы, мастерившие всякого рода машины. За известие о таком мастеровом мне обещано пятьдесят рублев ассигнациями, а за вербовку его — исчо пятьдесят рублев. Поэтому папенька обращаюсь к вашей помощи. Нет ли у вас на примете таких людей? А помните папенька был на Привозе гой один, который похвалялся, что смастерил многозарядное ружье?

-//-//-

Суджукская лагуна глубоко вдавалась в берег, в трех-четырех верстах образую уютную, скрытую от глаз, лагуну. Со стороны берега стеной стояли вековые сосны, через которые не пройти ни конному, ни пешему. Отсюда в горы вела лишь одна тропа, петлявшая между исполинскими валунами и скальными пальцами.

У берега лениво покачивалось на волнах небольшое одномачтовое судно, тна котором не было ни единой души. С берега, где виднелся шалаш из веток, поднимался легкий дымок, тянулся пряной запах немудренной похлебки. С виток свисали сушившиеся порты и рубаха.

Странный лагерь. Для рыбаков не сезон. Сезон бурь только начался. Не каждый капитан в такое время отваживался в море выходить. На контрабандистов тоже не похоже. Больших городов в округе сроду не было. На сотни верст кругом одни нищие адыги, разбойник на разбойнике и разбойником погоняет. Негде и некому товар было сбывать. Лагерь в лагуне скорее работорговцы устроили. Самое место для них — укромное, спокойное, с моря и с земли не каждый лагерь увидит…

Тем временем на берег вышел весьма колоритный персонаж. Низенький, поперек себя шире, турок в толстом стеганом халате, из-под которого лезло дряблое волосатое пузо. Его короткие кривые ноги в красных шароварах заканчивались мягкими сафьяновыми сапогами тонкой выделки. Все это венчала необычайно большая голова с лицом, изрытом оспой.

— Юсуф-эфенди, шорпа готова, — рядом с замершем на берегу турком словно из ниоткуда возникла худая фигура, угодливо склонившаяся перед ним в поклоне. Изогнувшийся слуга ловил взглядом каждое движение господина, опасаясь проморгать его реакцию.

Турок же и не думал спешить. С чувством почесал рыхлый живот, колыхавшийся от каждого его движения. Повернулся и тут же скривился. Поклон слуги показался ему недостаточно низким, а поза — почтительной. Размахнулся и с хеканьем пнул, отправив того на песок. Слуга жалобно завыл и на коленях пополз к ногам своего господина.

— Тьфу! — презрительно харкнул Юсуф и махнул рукой. Ползающего человека словно ветром сдуло. Только что был, а через мгновение уже никого не было. — Совсем страх потерял, ишачий помет. На колени ему лень встать…

Была бы его воля, все бы перед ним ниц падали — матросы, слуги, чиновники в порту. Только, нельзя: опасно это. Не дай Всевышний, донесет кто-нибудь, что купец Юсуф заставляет себе не по статусу почести оказывать. Ведь он лишь эфенди[1], не бей[2] или тем более паша[3]. Перед последним и на колени встать можно, а иногда и нужно. Может и он, Юсуф-эфенди, когда-нибудь сподобиться стать пашой. Обязательно, станет. Еще доставит на рынок пару десятков рабов и купит себе настоящий фирман Повелителя[4], дарующий ему титул паши.

От этой мысли его губы растянулись в широкой улыбке. В голове начали возникать яркие картины весьма соблазнительного будущего, которое заставляло его причмокивать толстыми губами и закатывать глаза. За несколько минут, пока все это проносилось в его голове, Юсуф успел увидеть немало волнительных образов: колыхавшиеся прелести восхитительной Ази-Биби, танцовщицы-эфиопки из заведения Кривого Мустафы; новый каменный дом, расположившийся на Золотой улице рядом с домами знатнейших семей Истамбула; третий бочонок с золотыми монетами, заботливо опущенный им в подвал; падавшие перед ним на колени люди, судорожно возносящие ему хвалу. Все это, даст Всевышний, у него скоро будет.

В развалку Юсуф пошел к костру, где ему уже было приготовлено место из сложенных друг на друга толстых стеганных одеял. Здесь же на невысоком деревянном столике, больше напоминавшем широкий поднос с ножками, исходила ароматным запахом большая миска с варенной телятиной. Крупные куски мяса плавали в желтом жире, густо усыпанном черными перцем. Усевшись, Юсуф тут же запустил толстые пальцы в миску, выбирая самый большой кусок. Хорошенько макнул его в жир и стал смачно грызть.

Глядя на него, запустили в большой казан и остальные — четверо крепких мужчин, потрепанной одеждой и хмурыми рожами больше напоминавшими разбойников, чем сопровождающих честного купца. Слуга же, сидевший на корточках сбоку, довольствовался лишь кидаемыми ему изредка объедками. Ловко поймав не до конца разгрызенную кость, он всякий раз принимался бормотать благодарности. Одновременно не переставал голодными глазами следить за новым