был верным. Художества эти мне порядком осточертели, но подобное жлобство было невыносимо. Во мне закипела такая злоба, что я готова была в любой момент кинуться в драку. Как фурия влетев в кабинет начальника оперотряда, бледная, дрожащая, тихо спросила:

– Доколе?

Моё душевное состояние им явно понравилось, и обыски они не прекратили.

Поначалу беседы с агентами КГБ и оперотрядниками, которых я за людей-то не считала, носили воспитательный характер. Журили, но мягко. Называя моих родителей «приличными людьми», намекали на то, что, мол, «в семье не без урода».

Один раз мне так и заявили:

– Неблагородно получается. Дядя из кабинета не выходит, трудится на благо страны, отец – заслуженный металлург, отчим – один из самых ценных специалистов, у матери – детский сад самый образцовый в городе вот уже много лет, а вы водитесь со всякой швалью, позволяете себе слишком много. Вы же советская женщина.

Тут я не выдержала:

– Я русская вне зависимости от системы.

Мой визави продолжал:

– К тому же вы племянница генерального секретаря. Такое положение ко многому обязывает.

Я так и подпрыгнула:

– Всякий раз, призывая к порядку, меня тычут физиономией в это поганое родство, которое ничего, кроме неприятностей, мне не приносит! Что, в конце концов, я делаю, чтобы отрывать меня от учёбы, от друзей и вообще от жизни? Если вы полагаете, что таким образом сможете получить компромат на моих родственников, то ваши старания напрасны. Ни одного слова вы из меня не вытянете!

– Успокойтесь, – примирительно сказал мне очередной «воспитатель», – ничего из вас вытягивать никто не собирается. Вы должны понять, что за границу мы вас выпустить не можем. Ваш, – он замялся, – любимый человек – иностранный подданный, к тому же имеет большой чин в армии. Брак ваш заведомо обречён.

– Да чёрт с вами, не выпускайте, – сказала я запальчиво, – но сексотить на своих родственников я не буду. Не тратьте ваше драгоценное время зря.

Что могла я ответить человеку, наделённому властью и способному решать мою судьбу? Мне и так всё было ясно. Но горячий, импульсивный характер не позволял мне смириться. Чем больше от меня требовали отречения от любви, тем упрямее я становилась. В разговоре я упомянула, что закон номер 47 о запрещении брака с иностранцами отменён.

– Но не для всех, – сказал он, закрывая папку с бумагами.

«Боже, – подумала я, покидая стены следственного кабинета, – дай мне силы защитить мою любовь!»

Я продолжала бороться с тёмным, чуждым мне миром, так грубо и грязно вторгшимся в мою жизнь.

Ожидание развязки и надежда на лучшее нас с Хельмутом истощали. Но вместе с тем стояние в обнимку над пропастью сближало ещё больше. Любовь становилась крепче. Преданность и взаимное доверие придавали нам силы. Мы были, как два солдата на войне, то атакующие, то отступающие, но всегда плечом к плечу, локоть к локтю, и оттого мыслящие себя непобедимыми. Мы готовы были на любые испытания, на любые жертвы, только чтобы не разлучаться.

Отчаянная борьба за право любить вызывала ответное сопротивление властей.

Однажды отец позвонил мне и сказал, что через пятнадцать минут у главного входа университета меня будет ждать машина и что мы едем на приём к Леониду Ильичу. Меня несколько удивило слово «приём». Наши отношения всё чаще ограничивались посещением его партийного кабинета, но раньше это называлось «пойти к Лёне в гости».

За несколько дней до этого звонка в моей комнате провели наглый обыск, который оскорбил меня до глубины души: разорванные фотографии Хельмута были разбросаны по полу.

Предложение со стороны отца поехать к Леониду Ильичу я тем не менее никак с обысками не связывала. Замученная, затравленная, я была как пороховая бочка, готовая в любой момент взорваться. Поэтому от поездки хотела отказаться, но отец коротко сказал:

– Леонид хочет с тобой поговорить.

В душе мелькнула надежда, что генеральный секретарь лично даст распоряжение выпустить меня из страны.

– Ну, здравствуй, – сказал дядя Лёня, целуя меня и по своей привычке крепко прижимая к груди.

Он был в то время ещё довольно молод, ярко красив синевой глаз, широкой улыбкой, легкостью и подвижностью полнеющего тела.

Как бы я ни злилась на дядю, но не могла, как и многие другие, при встречах с ним не поддаваться его шарму.

Ещё маркиз де Кюстин писал в своё время: «…выразить словами, в чём именно заключается их обаяние, невозможно. Могу только сказать, что это таинственное “нечто” является врождённым у славян. Такая обаятельность одаряет русских могучей властью над сердцами людей… Это природный талант». Таким талантом мой дядя обладал в полной мере.

– Всё хорошеешь, – сказал он, глядя на меня. – Смотри, Яша, как она похожа на нашего покойного отца.

Я пропустила его комплимент мимо ушей. Внутри у меня всё клокотало. Отец, чувствуя моё настроение, настороженно посматривал то на меня, то на брата.

– Как живёшь? – дружелюбно спросил дядя.

«Знает или нет?» – билось у меня в висках.

Леонид Ильич вопросительно на меня посмотрел.

– Что это с тобой? – спросил он. – Заболела, что ли?

Я опять не ответила.

– Ты что, не слышишь, что тебя спрашивают? – влез отец.

Тут я потеряла контроль. Бледная, с трясущимися губами, путано и непоследовательно принялась я рассказывать об операх, о которых он слыхом не слыхивал, об агентах КГБ.

– Как ты считаешь, – спросила я, – смог бы ты залезть в чужую комнату или карман?

Дядя вытаращил глаза:

– Ты что, белены объелась? Какие обыски? Какой карман? Что вообще происходит? Яша, это правда, или это её бредовые фантазии? – спросил он отца.

– Я не знаю… Я там не присутствовал, – брякнул, на свою беду отец, опустив глаза.

– По-твоему, я вру? – напустилась я на него.

– Верю, верю, но я действительно там не был, – тихо сказал отец.

– Ещё этого не хватало! – отрезала я.

– Так что же там, в конце концов, происходит? – раздражённо спросил дядя.

– Ничего особенного. Просто постоянно обыскивают племянницу первого в стране человека. Делать им больше нечего, вот они и забавляются, – с милой улыбкой сказала я.

– Я позвоню Владимиру Ефимовичу, – пообещал дядя.

– А кто это, Владимир Ефимович? – спросила я.

– Здрасьте, – сделал удивлённое лицо дядя. – Это председатель КГБ Семичастный…

– Я не знала, что у свиней есть имена и отчества, – сказала я.

– Да? – поднял он свои густые брови. – У них даже мамы и папы есть, – и засмеялся. – А ты, Яша знал, что Семичастный свинья?

– Нет, – изобразил такое же удивление отец.

Тем временем принесли ужин. В маленьком графинчике подали коньяк. Дядя, отрезая от своей порции вкусные куски, кормил меня прямо с вилки.

Сидя в кабинете и наблюдая