Поздно ночью, когда всё было закрыто, а мы не могли расстаться, забирались в телефонные будки. На Хельмуте было длинное кожаное пальто. Он смеялся:

– Теперь я понимаю, почему немецкие солдаты проиграли войну. Я бы в таком холоде и шагу по приказу не сделал.

– Проиграли, потому что трусы, да и делать вам было здесь нехрена. Мы бы вас всё равно по одному передушили, – подхватывала я.

Но Хельмут не обижался. Славный у него был, однако, характер!

Много времени мы проводили у друзей. Москва в ту пору была очень демократичным городом. Можно было заявиться в гости без всякого предупреждения за полночь с компанией – и вас встретят как родных. Так было, по крайней мере, в 60-е годы. Не зря о них остались у всех, кому посчастливилось быть молодым в те времена, самые отрадные воспоминания.

За чашкой сногсшибательного кофе решались мировые проблемы. О русских посиделках хорошо написал поэт Иосиф Уткин: «На кухнях говорят взасос о всякой всячине, о слухах самых вздорных». В горячих спорах рождались великие истины – кто продал большевикам Россию, что было бы, если бы к власти не пришёл Сталин, как погиб Тухачевский…

Хельмут в политические разговоры не вступал. Только однажды, когда речь зашла о Хрущёве, он не выдержал и сказал:

– Такое впечатление, что только восточные немцы виноваты. Ваш Хрущёв так и сказал: «Восточная Германия – это мозоль на ноге западного мира. Мы имеем возможность наступать на неё всякий раз, когда нам этого захочется».

Но никто на его замечание не отреагировал. Проблемы немцев нас мало волновали.

В некоторых домах политикой не интересовались, считая её «неприличной девкой». Говорили о символизме цветов Флоренского, о его теории «мнимых величин» в беспредельном космосе, о профашистском учении Рене Генона, о неудачной попытке Достоевского создать идеальный образ славянина. Спорили до хрипоты. Сидели порой до утра. Разбегались на учёбу с дурной головой и твёрдым намерением не влезать впредь в эти дурацкие споры. Но наступал вечер, и мы снова бежали на кухонные посиделки.

У друзей можно было остаться на ночь. На диван бросались две подушки и пара пледов.

Не в пример мне, безалаберной и недисциплинированной, Хельмут никогда не опаздывал на учёбу. Даже после хорошей выпивки и утомительных разговоров в клубах табачного дыма, он находил силы встать вовремя, побриться, принять душ, чтобы свежим и бодрым ровно в девять ноль-ноль сидеть в аудитории военной академии или в библиотеке. Так что наша активная светская жизнь не помешала ему защитить кандидатскую, а позже и докторскую диссертации.

Случалось, он просил хозяев квартиры разбудить меня и отправить в институт. Но они – той же породы, что и я! – сами просыпали всё на свете. И вечером Хельмут находил меня в том же доме, на той же кухне.

– Не надоело? – спрашивал он.

Такой стиль жизни не очень нравился моему отцу. К тому же я запретила ему обзванивать моих знакомых, а друзьям выдавать моё местоположение, так что он по несколько дней не мог меня найти.

– Хоть в розыск подавай! – говорил он мне сердито.

– Зачем в розыск? Позвони в КГБ, они тебе обо мне всё расскажут, – злилась я.

Единственным утешением для моих родителей было то, что я вела здоровый образ жизни – никогда не курила и не пила.

Тем временем оперотряд продолжал шарить в моей комнате, прихватывая то, что им нужно. Давно была изъята переписка отца в период заговора против Хрущёва, семейные фотографии, некоторые французские книги. После одного из обысков таинственно исчезла единственная вещь, доставшаяся мне от прадеда-атамана, – перстень, украшенный рубинами и бриллиантами, пожалованный ему за «беспорочную службу на благо царя и Отечества». Внутри была надпись «честен перстень на казачьей руке».

Говорили, что, когда большевики грабили родовую усадьбу, прабабка зажала его в ладони, да так сильно, что на ней надолго остались кровавые подтёки. Но ничего не было так жаль, как любительской фотографии, на которой мои родители кружатся в вальсе.

После очередного посещения непрошеных гостей я пришла в штаб оперотрядников с заявлением о том, что у меня пропали ценные вещи, и попросила объяснить, на каком основании мою комнату подвергают несанкционированным обыскам:

– Вы не находите, что такая бесцеремонность начинает переходить в откровенную наглость? – спросила я начальника.

Он, бывший уголовник с печально известной Усачёвки, в ответ на моё возмущение неторопливо достал пачку фотографий с красивыми девушками и бросил на стол.

– Некоторые из них были несговорчивые, но мы их обломали, – сказал опер, закуривая и пуская дым мне в лицо. – Есть у нас один надёжный способ, хочешь, покажу?

– Ах ты, свинья! За такие разговоры тебе место на скамье подсудимых, и я это могу устроить! – взорвалась я.

– Руки коротки, – ответил он, спокойно и нагло глядя мне в глаза. – Пока что охотятся за тобой. Когда мой черёд наступит, тогда другое дело.

От такого цинизма у меня потемнело в глазах.

– Что ты этим хочешь сказать? – спросила я, задыхаясь от возмущения.

– Перестань таскаться со своим недобитым фрицем. Мы ведь и из Москвы можем вышвырнуть.

Его слова ввели меня в полное недоумение. Кому я мешала?

– Только этого хотим не мы, – продолжал тем временем мой собеседник. – Нам всё равно, кто с кем спит. Мы лишь исполнители. А хотят там.

Он выразительно поднял палец кверху.

– Между прочим, я легко травмируюсь и обладаю весьма невыдержанным характером, так что под горячую руку могу запустить, чем ни попадя, – сказала я.

– Любопытно было бы посмотреть, – вмешался в разговор его напарник, молодой человек в коричневой замшевой куртке, с интеллигентным, спокойным и злым лицом, по кличке Дзержинский, которого, по слухам, съедала чахотка.

– Чё ты из себя вообще-то изображаешь? – спросил сидящий рядом с начальником белобрысый джентльмен с поросячьими глазками и короткими ушками мелкотравчатого зверька. Руки его были в экземных язвах с кровавыми расчёсами. Почувствовав приступ тошноты, я вышла.

Как хотелось от всего этого бежать. Но дальше границы меня не пускали.

В этом безумстве обысков и непрерывного контроля мы с Хельмутом продолжали жить, дышать и даже обустраивать свой немудрёный студенческий быт, сделав первую совместную покупку – большую белую шкуру. Хельмут по этому поводу, как всегда, шутил, что вот теперь и расставаться не след, а то придётся делить шкуру убитого медведя.

– Когда мы будем старые, – говорил он, – я буду на ней лежать в тёплой кофте и войлочных тапочках, а ты будешь сидеть рядом и рассказывать русские сказки. Как там у вас… Жила-была девочка. Она была озорная и непослушная. Боги ошиблись и поселили её в холодной, неприветливой стране,