После пикника никто не захотел плавать; девушки боялись испортить прически и маникюр. Но никакая сила в этом огромном мире не могла бы удержать меня на расстоянии от морских волн, которые под полуденным солнцем казались такими прохладными и заманчивыми. Не успев испугаться, я вскочила на ноги и ринулась в воду, лишь краем уха услышав предупреждающий окрик Гарри. Море было ужасно холодным, и я почувствовала подводное течение. Здесь не было илистого дна и водорослей, как в озере, не было зеленоватой тины, была лишь прозрачная блестящая вода и песок под ногами, и я брызгалась, плавала, каталась на волнах и ныряла, зачерпывая целые пригоршни песка и время от времени махая руками своим спутникам, лежавшим на подстилках и полотенцах.

Рядом со мной появился Джон, и, оттолкнувшись от дна, я увидела, как он улыбается мне со странным выражением лица. Я снова пришла в себя. Мои волосы намокли и торчали в разные стороны. Я слегка дрожала от холода. С ресниц стекала вода. Мне хотелось пригладить пряди, смыть с себя песок, но Джон покачал головой и что-то произнес, очень быстро и негромко, и мне пришлось подплыть ближе, чтобы услышать его слова. Он сказал, что я выгляжу просто чудесно, похожа на прекрасное морское создание, русалку, которая приплыла, чтобы дразнить впечатлительных молодых людей и уводить их подальше от берега. Я рассмеялась и позволила Джону увлечь меня туда, где разбивались волны. Я больше не чувствовала под ногами дна, но это уже не имело значения: Джон протянул мне руку, и я взяла ее. Мы стали раскачиваться на волнах, глядя в синее небо, и мне казалось, что это длится бесконечно. Все было просто… просто идеально.

Солнце уже садилось, когда мы отвезли лодку обратно, вдоволь позагорав, поплавав и поиграв в мяч. Мне казалось, что я покрылась песком и корочкой загара. Я была переполнена событиями прошедшего дня и по возвращении воспользовалась первым же подходящим предлогом, чтобы пробраться в свою комнату и заново прожить день, подобного которому больше никогда не будет.

Хартленд, 29 июля 1958 года

Это так странно, так кружит голову, что я ничего не могу с собой поделать, как бы ни старалась. Мне кажется, что этот проведенный у воды день что-то изменил во мне, прорвал какую-то плотину. Внезапно мной овладело множество желаний. Мне так много хочется сделать, увидеть, услышать. Я чувствую, как меня куда-то влечет, и цепляюсь за Хартленд, заполняю себя им до краев.

Мой отъезд еще не скоро. Не могу дождаться, когда вернусь обратно к маме. Ее письма подбадривают меня, побуждают в полной мере наслаждаться происходящим, поскольку — я не осмеливаюсь в это поверить — мне кажется, что ей лучше. Она мало сообщает о себе, хоть и шлет длинные послания, в которых вспоминает все то, что мы с ней делали вместе. Они полны вопросов обо мне, обо всем, что происходит в Хартленде. Я попросила у Фелисити несколько фотографий, чтобы по возвращении домой показать их маме. Я по-прежнему скрупулезно записываю абсолютно все, что здесь происходит, чтобы рассказать об этом дома. Иногда мне кажется, что мама проживает все это вместе со мной. И может быть, она выздоровеет и будет жить дальше… Надежда — мой самый лучший и самый изменчивый друг.

Кажется, мне нужно немного поспать. Я встаю раньше всех в доме, украдкой пробираюсь на улицу, чтобы встретить рассвет, сидя на скамейке, в одном из своих любимых мест, там, где дорожка спускается к озеру, а потом забегаю на кухню, где всегда тепло и просто волшебно пахнет. Кухарка дает мне булочку и горячее какао, а затем я иду к щенкам, которые нетерпеливо повизгивают, потому что им не разрешают выбегать за ворота.

Начинается новый день. Я читаю, пишу, смеюсь и болтаю, играю в крокет и слушаю разговоры Джанет и Беатрис, просматриваю дурацкие женские журналы, которые отец ни за что не разрешил бы мне читать и которые Беа принесла, чтобы я могла наверстать упущенное. Вечером мы включаем музыку или играем в шарады и смеемся, когда к нам присоединяется кто-нибудь из взрослых. Джанет так похожа на юную девушку, она такая эффектная и смешливая, что ее можно скорее принять за молодую тетушку, чем за мать. Дети дают ей забавные прозвища, например «мамочка-лебедушка» или «мама-солнышко», или просто «ДжейДжей» (что означает Джанет Джулия и кажется мне совершенно неприличным по отношению к собственной матери). Я никогда не называла маму по имени. Но Джанет — а именно так я к ней и обращаюсь — нравится быть одной из нас. Она так приветлива, у нее потрясающие наряды и восхитительные прически. Она напоминает бабочку, порхающую вокруг нас и помогающую всем чувствовать себя непринужденно.

Одно меня удивляет: Шоу ходят в церковь не так часто, как мы. За то время, что я здесь нахожусь, они были там всего один раз. Это походило скорее на веселую вылазку: они налетели на церковь, словно стайка птиц, и уселись на скамьях, болтая и смеясь. Я веселилась вместе с ними до начала службы и сплетничала после ее окончания, но потом почувствовала себя неловко, поскольку это было неправильно. Я все оборачивалась, ожидая увидеть хмурое лицо отца, раздраженного такой фривольностью и легкомыслием, или задумчивый взгляд мамы, ведь она говорила, что нам нужен не только свет, но и тень, не только шум, но и тишина, и часто, когда чувствовала себя хорошо, водила меня слушать церковный хор, и мы могли посидеть в тишине и поразмышлять.

Мне все время хотелось пойти в церковь одной, помолиться за маму — что ж, надежда не оставляет меня, она неискоренима, — но я не решалась попросить Шоу отвезти меня туда.

Каково же было мое удивление, когда вчера после пробуждения, в очередной раз спустившись на первый этаж, я наткнулась на Джанет и узнала, что она собирается на утреннюю службу. Она сказала, что, конечно же, возьмет меня с собой, и я моментально облачилась в темно-синюю юбку и блузку, которые не надевала с тех самых пор, как приехала сюда. Я думала, что по дороге Джанет будет болтать и смеяться, как обычно, но она молчала.

К нашему приезду в церкви уже собралось несколько человек, поэтому, садясь в заднем ряду, мы почти не разговаривали. И я, и Джанет были погружены в собственные мысли. Ежась от утренней прохлады, я думала о маме и просила Господа дать мир ее душе и телу. Я представляла, как она сидит в своем любимом кресле, может быть, в эту самую минуту, и смотрит на сад, пробуждающийся под утренними солнечными лучами.

Я почувствовала, что Джанет зашевелилась, и, обернувшись к ней, с удивлением увидела, что она плачет, опустив голову. Ее волосы, обычно покрытые лаком и собранные в элегантную прическу, мягкими волнами падали на лицо, и все равно я отчетливо увидела слезы, которые катились по ее напудренным щекам, оставляя тоненькие ручейки. Я заставила себя отвернуться, потому что поняла: это очень личное переживание. Но я сидела достаточно близко, чтобы чувствовать, что плечи Джанет напряжены, и видеть, как капают ее слезы на молитвенник.

Когда служба закончилась, Джанет продолжала сидеть, застыв, словно статуя, в то время как остальные постепенно покидали церковь. Я сидела рядом с ней, склонив голову и думая о собственном горе.

Джанет остановила машину на вершине холма на окраине Портхоллоу и рассказала мне о своем старшем сыне Кристофере, который погиб в конце войны — в одной из последних битв. Она сказала, что старается не думать об этом, а просто жить дальше, но каждую субботу ездит на утреннюю службу и «разваливается на кусочки», — добавила она с нервным смешком. Лично я не видела в этом ничего смешного. «Вы имеете право горевать по своему ребенку», — сказала я ей, но она снова рассмеялась. «Жизнь продолжается, — ответила Джанет. — Так должно быть. Понимаешь? Но я скучаю по нему, очень сильно, постоянно». Она взяла сумочку, достала оттуда пудру и начала приводить себя в порядок.