К тому моменту, как мы свернули с шоссе и стали приближаться к Хартленду, она снова стала прежней. Джанет с широкой улыбкой проводила меня к завтраку и, прочитав забавный отрывок из журнала, заставила Беатрис, зевавшую над чашкой кофе, захихикать.

И все же мой день был омрачен. Я сочувствовала Джанет, и Джону, и Эйблу, ведь всем им приходилось жить дальше, в то время как путь Кристофера так неожиданно оборвался. Каждая комната в этом доме, каждое дерево, каждая песня должны были напоминать о нем, навсегда оставшемся девятнадцатилетним.

Во второй половине дня Джон пригласил меня на конную прогулку — он говорил, что нужно заниматься каждый день, если я намерена научиться ездить верхом как следует, — и я поехала с ним, хотя мне совершенно не хотелось. У меня не очень хорошо получается, а сегодня было еще хуже, чем обычно, потому что, когда мы скакали по окрестностям, на запад, через лес, а потом по проселочной дороге, я все время смотрела на Джона, гарцевавшего впереди. Он непринужденно сидел в седле, его губы улыбались, глаза сверкали, когда он оборачивался ко мне, чтобы объяснить что-то или окрикнуть через заросшую травой тропу. Я удивлялась, как ему удается скрывать за улыбкой воспоминания о погибшем брате. Джон всегда полон жизни, держится непринужденно и уверенно среди всего этого великолепия, и кажется, что он весь на виду, в отличие от меня, по-прежнему убегающей в розарий, чтобы погрустить, или от его матери, которая украдкой ездит в церковь на утреннюю службу и «разваливается на кусочки».

В нескольких милях от усадьбы лошадь Джона потеряла подкову, и нам пришлось возвращаться пешком, ведя коней в поводу. Светило вечернее солнце. Постепенно воспоминания о сегодняшней поездке в церковь отступали. С Джоном приятно разговаривать, он весел и умен. С ним так легко, особенно когда он дурачится — изображает, что было бы, если бы мы вели в поводу не коней, а собак, или пробегает по лугу и поднимает тучи одуванчикового пуха, разлетающегося в разные стороны.

Подойдя к конюшням, мы наткнулись на Эйбла Шоу, который зашел посмотреть, как себя чувствует кобыла, которая вот-вот должна была ожеребиться, и Джон тут же перестал веселиться. Думаю, он относится к отцу с некоторой опаской, и я понимаю его, поскольку мне самой не слишком нравится краснолицый раздражительный Эйбл, от которого постоянно пахнет лошадиным пóтом. Увидев, как мы спускаемся по тропе, он нахмурился, а когда мы передали поводья мальчику-конюху, подтолкнул Джона ко входу в конюшню, а мне велел быть хорошей девочкой и пойти поиграть. Я поспешила удалиться, однако прежде немного повозилась с упряжью и покормила Аристо, спокойную лошадь, на которой учусь ездить верхом и которая, похоже, не возражает против моего неловкого обращения с поводьями.

Я надеялась, что Джон скоро освободится и мы сможем вернуться в дом вместе и еще немного побудем вдвоем, прежде чем на нас снова обрушится вся эта суета. Но через несколько минут конюх подошел ко мне и забрал Аристо, а без лошади я чувствовала себя неловко. Я уже собиралась пойти к себе и переодеться к ужину, но вдруг услышала, что отец и сын возвращаются. Я не хотела, чтобы Эйбл снова попросил меня быть хорошей девочкой. Я ведь уже не девочка, правда? Скоро мне исполнится семнадцать, а это не детский возраст. Я прижалась к дверному косяку в помещении, где хранилась упряжь, и была ужасно рада, что сделала это, поскольку, судя по всему, Эйбл был очень сердит. Он что-то говорил Джону с серьезным видом, советовал «не отдаляться от нее» и «взять себя в руки». Я совершенно не понимала, о чем идет речь, но Джону, судя по всему, все было ясно, — направляясь к дому, он выглядел одновременно возмущенным и покорным. Глядя ему вслед, я все думала о том, что же такого сказал ему Эйбл.

Меня разбудил телефонный звонок. Было темно, и я на миг растерялась, почувствовав запахи, такие знакомые и незнакомые одновременно. Телефон продолжал трезвонить, и я начала лихорадочно оглядываться по сторонам. Наконец я поднялась, чтобы ответить.

— Эдди, — услышала я в трубке голос миссис Бакстер. Казалось, она с трудом переводит дыхание. — Я звоню, чтобы сообщить тебе, что операция прошла хорошо, но твоему отцу придется несколько дней полежать в больнице. Врачи хотят понаблюдать за ним, убедиться, что с ним все в порядке. Ему нельзя волноваться и напрягаться… Я покурю и пойду. Эдди?

— Миссис Бакстер, — тихо произнесла я, прижимая телефон к уху и чувствуя, как меня захлестывает волна облегчения. — Слава богу…

— Да. — Ее голос казался усталым, но в нем тоже слышалось облегчение. — Слушай, я приехала сюда и только потом поняла, что не захватила теплые носки. Это было очень глупо с моей стороны — здесь не самое уютное место. Ты не привезешь завтра несколько пар? И кардиган, тот, коричневый, с заплатками на локтях…

— С заплатками на локтях, — пробормотала я. — Конечно.

— Ладно, тогда я пойду. Я отправила Венетию домой. Здесь Джас, и нужды приезжать кому-то еще совершенно нет. Отец некоторое время поспит, а завтра, уверена, будет рад тебя видеть. Приезжай с утра, милая. Я договорилась с медсестрой. И не волнуйся, ладно? Все в порядке. Итак, я пошла. Нужно накормить ужином мистера Би.

— Конечно. Спасибо, миссис Би.

Я положила трубку и замерла, опершись на столик в прихожей и глядя на часы. Было чуть меньше восьми. Я проспала всего час или около того, но, выпрямившись и размявшись, обнаружила, что тошнота отступила и в голове прояснилось.

На улице зажглись фонари, отбрасывая на входную дверь желтоватые пятнышки света. Снова пошел дождь. Он барабанил по небольшому навесу над крыльцом и металлическим контейнерам, создавая успокаивающий белый шум. Время от времени по улице проезжал автомобиль, а затем снова становилось тихо. Я стояла, прислушиваясь. Я чувствовала себя совершенно опустошенной — после того как сообщила о своих чувствах, о запутанных отношениях между мной и матерью. В то время как они с Венетией понимали друг друга с полуслова, а Джас жил своей жизнью, я искала убежища в объятиях отца, который любил нас, но больше всех — мою мать. Она была для него на первом месте. Всегда. И вот появилась Фиби Робертс и взорвала все это — то, что я считала нерушимым и неотделимым от меня. Я вспомнила, как вчера весь день усердно заставляла себя поверить в то, будто мои отец и мать не способны на обман, и сама себе показалась смешной. Как же глупо было не понять всего этого сразу! А теперь…

Ветви глицинии за окном раскачивались на ветру, отбрасывая на землю и стены похожие на щупальца тени, а дождь все шел и шел, заставляя меня чувствовать себя свободной и растерянной, и я без руля и без ветрил плыла среди теней, иногда натыкаясь на воспоминания. Это чувство — ощущение неприкаянности — меня пугало. И в этом жутком безмолвии, среди привычной мебели, очертания которой были искажены вспучивающимися тенями, на краткий странный миг мне вдруг показалось, что дом вокруг меня дышит, расширяясь и сжимаясь, словно какое-то неизвестное науке, неземное существо. Я вздрогнула и снова оперлась на столик в прихожей, вцепившись пальцами в его край. Где-то здесь была настоящая история моей семьи, где-то здесь прятался секрет моей матери. И где-то здесь должна быть моя собственная история. И, возможно, история одного мужчины — моего настоящего отца.