Билли качается на качелях вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз.

– Его укачает. – Папа широко улыбается.

Я сажусь сбоку от папы, а он так глубоко вдыхает, словно собирается нырять на глубину без акваланга.

– Я хотел поговорить с тобой, потому что мы в последнее время мало веселимся.

Господи Иисусе! Что, в этом все дело? Такой важный разговор меня ждал? Еще хуже, чем когда Бабуля Ибица сказала, что купила мне планшет, а оказалось, это такой старомодный планшет для бумаг.

– Давай устроим новоселье. Как насчет следующего вторника? У нас будет целая неделя на приготовления.

И ЭТО ВСЕ?! Я беззвучно кричу. Ничего насчет Перл и Камий и этой дамы, которая просеменила из розового дома в своем шарфе в горошек? У моего школьного свитера сползла одна крошечная петелька; я тяну за нее, и вязка начинает распускаться. Я так зол, что если потяну еще немного сильнее, то у меня совсем не останется свитера.

Папа продолжает:

– Это как раз то, что нам нужно. Давай запланируем на вторник, в семь тридцать. Приглашу ребят – разносчиков рыбы, и вы с Билли тоже можете позвать, кого захотите.

Нет, это не беседа о том, что происходит в его жизни.

Это никак не объясняет, почему Перл теперь не с нами и почему он не хочет, чтобы мы с ней общались или она общалась с нами.

И это никак не проясняет ситуацию с Камий.

Это никак не относится к тому, что чувствуем мы с Билли.

Это просто вишенка на протухшем торте.

Папа хмурится: он заметил, что у лицо у меня кислее, чем самый кислый леденец в мире.

– Ты что, не хочешь праздника?

Я киваю и очень осторожно говорю, что, конечно, хочу, но…

Билли только что пробежал через парк и рухнул на землю беспомощной грудой. Очевидно, он совершенно не понимает, как работают ноги, и споткнулся сам о себя. Папа отправляется ему на помощь. Его телефон жужжит; я хочу позвать его назад, но не могу удержаться и сначала читаю сообщение. Послушайте, я всего лишь человек!

Вот и попался! Папа абсолютно точно вчера был у Камий, и, похоже, там еще присутствовала целая толпа народа! Это уже не пятиугольник, а десятиугольник какой-то! Когда папа возвращается, я делаю вид, что даже и не смотрел в сторону его телефона, совсем нет. Все это время я таращился на чайку над головой (и надеялся, что она не ела ничего несвежего). Папа паркует свою задницу на скамейке и подбирает телефон. Он бросает взгляд на сообщение. Уши его приобретают ярко-красный оттенок, и он прочищает горло, а потом кладет телефон обратно в карман.

– Новые сообщения? – невинно моргаю я.

– Неа, – отвечает папа. – Я папаша-без-друзей.

На моем языке вертится «что-то я сильно сомневаюсь», но папа не дает мне сказать. Он говорит:

– Твоя мама любила праздники.

Билли вернулся на качели и снова качается вверх-вниз, вверх-вниз. Мне хочется заорать на папу: НЕ МЕНЯЙ ТЕМУ РАЗГОВОРА! Но одновременно с этим я хочу, чтобы он поменял тему, потому что мы так мало говорим о маме.

– Да, она всегда была душой любого праздника, – вздыхает папа. – Мы с твоей мамой уже приходили сюда, как раз на это место. Ты знал об этом?

Я качаю головой.

– Мы жили в доме на Ханидаун-хиллз, но приехали сюда на день, чтобы посмотреть на тюленя.

Я сглатываю:

– И как, увидели?

Папа улыбается и ерошит мне волосы:

– Нет, но мама нашла на берегу старую бутылку и сказала, что хочет сделать нечто особенное.

Я вспоминаю фото в папиной комнате: мама держит в руках бутылку.

– Она хотела отправить послание в бутылке, – продолжает папа. – Я сказал ей, что это бессмысленно: никто уже давно не обращает на такие штуки внимания. Теперь у нас есть электронная почта и эсэмэски. – Папа опускает взгляд, касаясь ресницами щек. – Но твоя мама настояла. Ей очень хотелось. Она сказала, что кто-нибудь обязательно получит ее послание. Может, этот кто-то будет жить совсем далеко, но бутылка доплывет до него, и, может, они даже спишутся, если она оставит свой адрес.

– И что, кто-нибудь получил мамино послание? – Я снова сглатываю и быстро моргаю.

Сейчас мне наплевать на праздники, да и на все остальное тоже. Больше всего на свете я хочу услышать, что кто-то ответил на мамино послание в бутылке.

Папа смотрит прямо перед собой. Когда я, дожидаясь его ответа, облизываю губы, то чувствую на языке вкус соли.

– Нет, – отвечает он наконец. – Она так и не получила ответа. Несколько лет спустя мы пересматривали фотографии и наткнулись на эту. Я спросил твою маму, не грустно ли ей, что никто не ответил. А мама сказала, что еще ответят. Что еще есть время.

Папа вздыхает и трет глаза.

Но времени уже не было. Я снова сглатываю. Мой желудок словно скатывается на циновке по спиральной горке.

– Как жаль, что мама не может вернуться и обнять меня сейчас, – шепчу я скорее себе, чем папе.

– Ох, сынок! Она бы так и сделала, если бы могла. Если это подойдет, я могу обнять тебя вместо нее. Мама была бы рада.

Я киваю и позволяю папе себя обнять. Я закрываю глаза и представляю, что это мама, хотя папа в три раза ее больше и пахнет рыбой, потом и сосновым лесом. Мама в моем воображении пахнет ванильными пирожными и цветами. На одну прекрасную секунду я почти чувствую ее объятия, и мне не хочется отпускать папу. Если я как следует постараюсь, я даже услышу, как бьется мамино сердце. А потом папа отпускает меня, и я чувствую, что мама опять исчезла.

Тук-тук…

Кто там?

Не знаю, потому что папа играет в «Морская фигура, замри».

Мы только вернулись из парка и сняли куртки, когда папа услышал чьи-то шаги у входной двери. Он замер на месте и не шевелится.

Тук-тук…

Кто там?

Все еще не знаю – папа приклеился к полу, хотя этот кто-то все стучит и стучит.

– Пап, ты что делаешь? Нам нужно открыть дверь, – говорю я.

– Я могу! – вопит Билли.

Мне кажется, это будет не так уж просто, потому что в данный момент Билли сидит на толчке. Я слышу скрежет держателя туалетной бумаги.

– Ну уж нет, – шипит папа, медленно переступая по направлению к двери.

Он закрывает дверь на цепочку, а потом приоткрывает ее самую малость, чтобы взглянуть, кто там стоит. Через секунду он снимает цепочку и на сей раз открывает дверь как следует.