– А, точно, – отвечает Билли. – Я забыл сказать об этом Перл. Но креветочный тост мне понравился.

Билли добавляет, что мы же можем выиграть опять. Это считается? Нет, не считается. Я бросаю взгляд на папу. В руках он должен держать чек на сумму с кучей нулей, если послушать Билли. Но он вместо этого бодает воздушные шары и танцует «капкан», что является его собственной версией канкана.

Я слышу, как в очередной раз открывается дверь, и бегу по коридору. Билли припустил за мной.

Я открываю дверь; у Билли отпадает челюсть, и он кричит:

– Перл, я знал, что ты придешь!

– Подумала, дай загляну. А у вас тут праздник! – Перл улыбается и протягивает мне бутылку вина. – Как похоже на вашего папу – устроить вечеринку во вторник. Он всегда был сумасшедшим. Думаю, это в честь вашего выигрыша в лотерею?

Она играет большим кольцом на мизинце. Кольцо выглядит как ложка желе янтарного цвета.

– Ах да, – отвечает Билли. Он подбегает к Перл и цепляется за нее, как паукообразная обезьянка. – Я немножко запутался. Мы выиграли…

– Десять фунтов, ни больше ни меньше, – заканчиваю я фразу за Билли. – Но ты здесь, поэтому это неважно.

Я раскрываю Перл объятия. Я так взволнован. Она теплая на ощупь и пахнет кокосами и летним солнцем. Я вспоминаю, каково было раньше, когда она жила с нами. Она разрешала нам брать ее тюбики с особой краской, которую Билли называл «дурашь», она забирала нас из школы и отводила в кондитерскую по пятницам. Когда мы болели, она давала нам белый сироп и подтыкала одеяло. Она приходила на рождественские представления в школе, даже в тот раз, когда Билли играл трактирщика и сказал Иосифу с Марией, что в трактире есть свободные комнаты.

Но Перл уклоняется от моих объятий:

– Я не знала, куда вы сбежали, пока Билли не позвонил мне на прошлой неделе и не сказал, что у вас будет вечеринка над «Стрижками и ежиками». Я записала адрес и приехала сюда сразу после урока живописи в Тауэр-Пойнт.

Я, сбиваясь, пытаюсь рассказать Перл, что мы отправляли ей сообщения, а она не отвечала. Перл выглядит слегка удивленной; она говорит, что не получала никаких сообщений, но я не верю: уголок губ у нее подергивается. Билли так взбудоражен, будто выпил сразу десять стаканов лимонада. Он хочет показать Перл ручную улитку, которая помогла ему связаться с ней, но Перл отвечает, что не желает видеть никаких улиток, ну разве что их подают на тарелке в масляно-пряном соусе.

– А! – говорит Билли, а потом улыбается: он понял, что это, наверно, шутка. Но я смотрю в лицо Перл. Похоже, она серьезно. – Я знал, что ты нас не оставишь.

Билли прыгает с ноги на ногу, и в глазах у него скачут искорки счастья. Я разделяю его восторг. Однако Перл внезапно морщится.

Голос у нее сухой, как шлепанцы в песках Сахары.

– Я вас не оставляла. Это вы уехали, помнишь? Ладно, где ваш отец?

Из гостиной раздается громкое уханье. Это наш папа. Я бы узнал это уханье где угодно. Перл проходит прямо в комнату. Папа с Кошкой рука об руку пытаются пролезть под шваброй. Я даже не знал, что у нас есть швабра, мы ей никогда не пользовались. Папа с Кошкой валятся на пол, покрытые красной пеной Кошкиного платья. Они хрюкают от смеха.

Кто-то переключает песню, и внезапно папа – его руки и ноги переплелись с Кошкиными, будто они вместе составляют одного осьминога, – поднимает взгляд.

Над ним, скрестив руки, стоит Перл. Рот его открывается так широко, что туда можно засунуть самый большой леденец в мире. И еще останется место для арбуза.

Я ни разу не видел, чтобы папа двигался так быстро, ну разве что если ему нужно схватить пульт, прежде чем мы переключим канал на мультики. Он за секунду поднимается на ноги и говорит, что вечеринка окончена: рано утром у него запланирована встреча. Раздаются стоны и ворчание, но потом папа добавляет, что каждый может взять домой по бутылке вина. Стесняться нечего. Никто и не стесняется. По нашей кухне словно промчалась туча саранчи. Кто-то даже выдернул у меня из руки бутылку, которую принесла Перл. Возможно, это Малоглазый Скат. Вид у него очень уж подозрительный.

Через пять минут остаются только четверо: папа, Перл и мы с Билли. Билли болтает ногами и задевает диван, однако папа не говорит ни слова. Плечи его поникли, и он сжал пальцы. Перл говорит Билли, как она любит папу. Она была очень расстроена, когда однажды ночью все просто исчезли, не оставив ни адреса, ни телефона.

– Я вышла подышать свежим воздухом, а когда вернулась, вас уже не было. Вещи тоже исчезли. Ни слуху ни духу. В итоге мне самой тоже пришлось переехать. – У Перл кривится рот.

– Приходи жить с нами! – Билли умоляюще складывает ладони.

– Это ваш папа должен решать, – улыбается Перл, оглядывая комнату. Ей явно не нравится то, что она видит. – Но нам придется избавиться от этих подушек. И от искусственных лилий меня мутит.

Я сглатываю и думаю: Только не лилии, они должны остаться.

– Ваш папа просто не способен смириться с мыслью, что над отношениями надо работать. Что это обоюдный процесс. Я сказала ему это, когда мы разговаривали недавно.

Странно. Перл говорит о папе так, словно он человек-невидимка. Но я же его вижу, и я вижу, что он похож на сдувшийся шарик. Он сбит с толку и разломан на куски, как печенье, продающееся со скидкой.

– Ты знаешь, почему мы уехали, Перл, – шепчет он, проводя рукой по голове. – Давай хотя бы не при них. – Он кивает на нас с Билли и снова гладит себя по макушке. Нет, волосы все еще не появились. – Они и так уже нахлебались. Не надо еще и этого. Ты знаешь, что случилось. Ты все знаешь.

Я снова сглатываю, на сей раз сильнее.

– Это все ты виноват, – шипит Перл, наклоняясь ближе к папе и качая пальцем у него перед носом. Ноготь на пальце ярко-алый. Мне не нравится цвет. – Ты разрушил счастливую семью. Ты всегда был сумасшедшим, Стивен Рэмзи. Не знаю, как твоя жена тебя терпела.

Мое сердце напоминает шагающую пружину, которая переступает вниз по ступенькам. Маме не приходилось «терпеть» папу. Почему Перл так говорит? Мама любила папу, и мне наплевать, кто там что говорит.

Папа соглашается, что он иногда тупит. Он кивает, как игрушечные собачки, которых иногда видишь в машинах у стариков. Я хочу сказать, что папа не тупой. Слова крутятся у меня в голове, как тефтели на тарелке, но на язык так и не попадают. Папа извиняется и извиняется перед Перл.

Я слышу только, что он просит прощение, и мне кажется, что это он один во всем виноват. Поэтому я и говорю то, что говорю:

– Это из-за шоколадного фондю, да?

Папины брови напоминают вопросительные знаки.

– Ты вообще о чем?

– Камий, – фыркаю я. В животе у меня все горит, и я продолжаю: – Эта фондюшная леди, с которой я тебя видел в день экскурсии. Та самая, которая писала тебе сообщения.