тянули вверх. Понял, что меня хотят усадить. Наверное, можно. Все-таки у доктора живет и знает, что делать. Голова кружилась, клонилась. Шаткое сознание сопротивлялось, моля каждой клеткой о спокойствии. Заботливые руки поддерживали тело, разворачивали, усаживали, обкладывали подушками. Гладили кудри ненароком. Хмурился я от такой непристойной дерзости простолюдинки.

– Спасибо, мадемуазель, – поблагодарил я, когда меня наконец усадили, и я смог после возни поднять голову на Иванку.

Надо же.

Неожиданно.

Бывает так, среди помета элитной борзой вдруг увидишь щенка и сразу поймешь: нет, не извелась порода, продолжится племя, вырастет знатный вожак. Будет и чудо, и новая ветвь. Ликует тогда сердце при виде приятного подарка природы. Улыбаться хочется.

Девку природа так же выделила. По всем параметрам. И придраться не к чему. Из таких обычно достойные экономки получаются, на зависть всем соседям вокруг. А уж какие пересуды могут пойти. Только что нам чужие сплетни? Привыкать, что ли? На них выросли. Я слегка подмигнул своей ночной добровольной няньке. Не увидела, правда, наклонилась к принесенной корзинке. Жаль.

Распрямилась, глядя на меня, радостно заулыбалась, так, что от нахлынувших слез восторга искрились глаза. У меня что, на лбу написано – граф? Приветливое лицо излучало такую доброжелательность, что я невольно заулыбался в ответ. У Иванки улыбка стала еще шире. Из-под легкого белого платка выбилась прядь волос темной бронзы, быстро спрятала за ухо, потрясла открытой ладошкой в воздухе, сказала:

– Момент. – И колени мне устелили белым рушником, а затем сверху поставили кроватный столик. Белые ручки прислуги проворно сервировали, выполняя привычную работу. Поймал себя на мысли, что продолжаю глупо улыбаться. Кашлянул, смазывая улыбку. Вот ведь доктор пройдоха! А еще в пенсне! И как у такого обычного местного божка может быть в услужении такое очаровательное создание. Где мерило небесное? Справедливость? Кого к ответу призвать? Почему у одного в услужении сызмальства дядька хромой да девки курносые, конопатые, а в забытом всеми турецком имении, в какой-то Болгарии, у простого докторишки в прислуге – алмаз, по-другому-то и не назовешь. Да такой огранить, да руку мастера приложить – сама судьба просит. Возможно, хитрый лекарь мне ее как лекарство прописал.

Иванка поставила на стол фарфоровую закрытую миску. Открыла витую крышку и шумно понюхала поднимающийся пар от варева.

– Вкусно, – она даже губами причмокнула, слишком пухлыми, хоть и правильной формы, как у настоящей мадемуазель.

Я опустил глаза в миску и чуть не потерял сознание. В янтарном море жирных скалок, среди рубленой свежей зелени, кружевной моркови и тонкой соломкой нарезанного картофеля островом торчал куриный окорок. Стало так дурно, что Иванка откровенно забеспокоилась, подхватила меня за плечи и не дала упасть на бок. Зашептала на ухо волнительное что-то да заботливое.

– Ешь. Вкусно. Хорошо. – Она кормила меня с ложечки, заботливо пропитывая уголки рта белоснежной салфеткой. В эти мгновения сердце мое тревожно билось в груди, гулко отдаваясь в больной голове. Я совсем рядом видел приоткрытый женский рот, невинную улыбку в изломах сочных губ.

Кабы не эта проклятая боль…

8. Хитрое лекарство

Привычно закрутила платок на голове, соскочив с лавки, достала злополучный тазик. Стирать! Быстрее. Зола приготовлена. Вода есть. Не беспокойся, миленький, я всегда рядом. Дни и ночи только с тобой. Сижу у кровати. Ловлю тяжелое дыхание. Не даю в бездну-пропасть упасть, отколь не выбраться никогда. Слаб мой русский. Сначала редко приходил в сознание. Теперь стоит утку начать подкладывать, сразу ловит за руки – не дает кальсоны снять, а то и по коленке погладить может. Приходит в себя, родненький. Приходит.

Бинты постирала, за развешиванием услышала трель колокольчика. Вытерла руки о передник, скинула фартук, распахнула дверь и резво побежала к кухне. Там на столе уже поднос дожидается. Толстая Демирка смотрит грозно, уперев руки в крутые бока. Сердится и пыхтит, готовая взорваться. Волосинка на носу топорщится, тоже желая меня пронзить ненасытным жалом. В ответ озорно улыбнулась, делая круглые глаза, и показала язык, вихрем вылетая из кухни под шипение кухарки. Колокольчик надрывался. Побежала к кабинету. Доктор, важный, полулежит на кушетке, дымит папироской, шелестит газеткой. Пиджачок небрежно накинут, ворот загнулся. Обед, а уже навеселе.

– Долго. Где шляешься, Иванка?!

– Я не шляюсь, спешила как могла, – ответила, пожимая плечами, раскладывая приборы по столу. От гуляша пахло петрушкой, наполняя прокуренный кабинет ароматами лета.

– Шельма, – доктор кряхтит и тяжело поднимается с кушетки, пересаживаясь за стол. Помогаю ему как могу – поддерживаю.

Отяжелел с годами, сонно щурится, но носом ведет – есть хочет.

– Устал, – говорит доктор. – Сильно. Сапоги сними. Жмут.

– С чего?

– Ноги отекли.

«Старый ты просто! – хочется крикнуть в лицо. – Не то что раненый красавчик русский, как глянет, так сердце замирает».

Падаю на колени и снимаю первый сапог. Долго вожусь. Никак не идет. Каблук на правом стерся. Вот-вот потеряет. Надо Богдану снести, когда заснет. Быстро починит, хороший мастер. Не мешало бы бутылку с наливкой перепрятать. Кладу ногу на колени. Ногти подстричь не мешает, осторожно глажу, массирую. Улыбаюсь как можно приветливее, ласковее. Любит, когда с ним так. Ласковым становится.

– Так, так, – хрюкает доктор, – день сегодня тяжелый. Есть совсем не хочется, пойду по свежему снегу пройдусь, может, нагуляю аппетит.

Подаю растоптанные домашние башмаки. Не тороплюсь.

– Этот русский офицер – знатный? У него такое лицо благородное, а глаза какие проникновенные! Всегда в душу смотрит, будто знает наперед, что скажу.

– С чего ты взяла, что он русский? – Доктор, мгновение назад почти спавший, резко дергается и цепко хватает меня за подбородок. Поднимает голову. Смотрит в глаза. Такой в гневе и забить может.

– Бредил он часто. По-русски говорил. Слышала я язык русских. Красивый. Певучий. Нравится мне очень русский, – признаюсь под конец, чувствуя, как начинают пылать уши.

Доктор не отпускает. Сжимает пальцы. Больно. Кожа горит. Теперь я вся горю.

– Француз он. – Пенсне зло блеснуло, поймав лучик света. – И друг его, француз, скоро приедет за ним. Понятно? Не знаю, что в головке твоей беспомощной, но если есть там хоть капля ума, призываю его запомнить, что держим мы французских офицеров из инженерного батальона. Понятно?

Я быстро закивала, давая понять, что поняла. Не так уж я глупа, просто дурой жить легче.

– Люб он мне очень. Люб! Выхожу, с ним уеду, – запальчиво выкрикнула я и пожалела тут же. Лицо мужчины менялось на глазах. Заострилось, стало злющим. Колючим.

– Думать забудь!

– А кто мне запретит?!

– Вожжи! Я!

– Не можете, не посмеете вы. Герой он русский. В войне победят, и увезет меня с собой.