Понятие таль, однако, не встречается ни в одной русской летописи в связи с княжескими сыновьями, посланными ко двору монголо-татарского хана в Сарай. Таким образом, становится ясно, что практика обмена человеческого залога в узком смысле слова (как во времена Киевской Руси), с одной стороны (таль), и «политическое» заложничество с целью влияния и аккультурации при дворе Золотой Орды (в смысле римской модели) (хождение в Орду), с другой стороны, в сознании современников происходящего значительно различались. Речь идет о двух разных формах практики заложничества с разными функциями, которые во времена монголо-татарского владычества существовали параллельно[307]. История понятий содержит четвертый и самый веский аргумент, который свидетельствует против трансфера заложничества в Московское государство в монголо-татарском варианте. В отличие от таких терминов, как ясак (дань), ям (почтовая система) и деньги, у монголов не существовало термина для характерного для них типа заложничества, который нашел бы отражение в русских летописях и сохранился бы после их владычества, и также нет никаких указаний с русской стороны, позволяющих предположить, что монгольский вариант заложничества воспринимался как продолжение древнерусской практики таль.

3.3. СТАНОВЛЕНИЕ ЗАЛОЖНИЧЕСТВА В МОСКОВСКОМ ГОСУДАРСТВЕ

Вопрос об истоках

Если Московское государство переняло заложничество не из контекста Золотой Орды и если форма монголо-татарского заложничества не оказала никакого влияния на позднее русское и российское проявление этого метода, то возникает вопрос о началах заложничества в Московском государстве. Упадок монголо-татарского владычества и одновременное усиление Великого княжества Московского в XV веке, его территориальное расширение благодаря последовательному присоединению старых княжеств Киевской Руси и первых неславянских этнических групп на северо-востоке расширили не только источники дохода московской власти. Укрупнение государства предполагало развитие новых практик стабилизации власти или расширение устоявшихся методов.

В литературе встречаются утверждения, согласно которым «заложники» брались уже во время первых походов за Урал в конце XV века[308]. Обращение к источникам этого не подтверждает: в летописях постоянно говорится о «пленении» (в полону вывели) или о статусе «пленников» (полоны), в который добровольческие отряды (хотячие люди) по приказу Ивана III перевели часть коренного населения, но не о заложниках[309]. Нельзя исходить из того, что под «пленниками» и «заложниками» понималось одно и то же, поскольку в Киевской Руси, как позже и в Московском государстве, между этими двумя феноменами существовало четкое различие[310]. К тому же понятие таль, которое еще во время монголо-татарского иностранного господства играло определенную роль в отношениях русских князей друг с другом и с Западной Европой, во время Ивана III не использовалось и в конце XV — начале XVI века было утрачено[311].

Как и прежде, отсутствует какое-либо указание на взятие заложников в связи с методами подчинения, с помощью которых Иван III как великий князь Московский обязал лидеров этнических групп в западно-сибирской Югорской земле, «князей» Калпака и Течика, принести присягу и платить дань, дал им право осуществлять княжеское правление в Югорской земле («князь великий их пожаловал югорским княжением») и затем отправил домой, выдав им жалованную грамоту[312]. Даже присяга, которая приносилась в начале процесса покорения Казани в 1550 году, не содержала обязательства предоставлять заложников[313]. Таким образом, отсутствуют свидетельства связи раннего этапа существования Московского государства и заложничества (таль) в какой-либо форме времен Киевской Руси и тем более Золотой Орды.

Только когда Московское государство вследствие знаменательного завоевания Казани, в тот период самой крупной державы в регионе, вступило в контакт с этим краем, где благодаря османскому влиянию заложничество было обычной практикой, эти методы прочно интегрировались в репертуар московской политики подчинения и имперской реализации власти. Произошло ли это в результате диффузионного акта культурного обмена или сознательного культурного трансфера — здесь не важно. Но теперь, так или иначе, взятие и удержание заложников развились в составные элементы консолидации русского и российского владычества над нехристианскими народами. Регионом, в котором происходил этот культурный обмен или трансфер, стал Северный Кавказ.

Поскольку в литературе зарождение и первоначальный характер московского заложничества либо остаются в тени, либо из‐за политических обстоятельств и ситуации с источниками не рассмотрены и не оценены достаточно основательно, следует уделить этому аспекту более пристальное внимание. Московское покорение мусульманского Казанского ханства коренным образом изменило политический ландшафт. Главы многочисленных этнических групп, которые населяли территории к востоку и югу от Казани, впервые послали посольства в Москву, добиваясь заверений в «дружбе», и даже были сразу готовы принести присягу на верность русскому правителю. Одним из ярких примеров стало покорение Сибирского ханства, чьи посланники в 1555 году прибыли ко двору русского правителя Ивана IV, чтобы от имени своего князя Едигера и всех сибирских земель принести присягу на верность и стать данниками российского монарха. Иван IV, который был провозглашен в 1547 году «царем», в ответ на это отправил своего посланника (дорога) с ярлыком, чтобы на монгольский манер сосчитать податных и привести их к присяге. При этом он также не потребовал заложников[314].

В 1554 году последовал поход на Астраханское ханство и его окончательное покорение два года спустя. С покорением Астрахани сразу же сформировалась прямая связь с Северным Кавказом — регионом, с которым в Москве связывали дальнейшие геополитические амбиции. Часть населения Северного Кавказа также стремилась к тому, чтобы избавиться от власти крымских татар и османского султана, которую многие считали деспотичной, и хотели взамен заключить альянс с набиравшим силу русским царством. Посреди этнической пестроты Северного Кавказа, облюбованного османским султаном, персидским шахом, кумыкским шамхалом и крымско-татарским ханом, поселились черкесские (адыгейские) кабардинцы. Наряду с кумыками, они являлись, не в последнюю очередь благодаря высокой степени социального расслоения, одним из политических «тяжеловесов» региона. Первые кабардинские князья, которые уже в 1552 и 1555 годах просили о принятии их на царскую службу и крестились, в результате были радушно встречены в Москве[315].

В 1557 году «верховный князь» (или пщы тхьэмадэ) Кабарды Темрюк Идаров даже просил о военном союзе с царем для защиты от османских и крымско-татарских притязаний и, согласно русской летописи, также о том, чтобы войти «в подданство» («бити челом чтоб их государь пожаловал, велел им собе служити и в холопстве их учинил»). Поскольку оригинал документа не сохранился и русская летопись является единственным источником информации об этом событии, сегодня нелегко оценить характер данного соглашения. Однако летопись не упоминает о принесении присяги кабардинским князем. Также речь не идет о кабардинской земле,