этих регионов можно говорить о «договорах о заложничестве», то практика заложничества в Сибири, на Дальнем Востоке и в северной части Тихого океана выглядела совершенно иначе. Здесь имело место одностороннее, насильственное взятие заложников, которое западное международное право раннего Нового времени заклеймило как «международно-правовые репрессии в мирное время». Соответственно, по-прежнему допустимым захват заложников считался только в военное время и только для того, чтобы удержать население оккупированной территории от военных действий против оккупационных властей[355].

Не стоит полагать, что царская власть когда-либо задумывалась о международно-правовой оценке своих действий в отношении захвата заложников. Российская имперская элита не сомневалась в допустимости своих действий. Эта позиция определялась прежде всего московской точкой зрения на этнические группы на Востоке, которые планировалось покорить: все коренные жители, которые не были готовы принести присягу, платить дань и предоставлять заложников, считались «немирными иноверцами» или «изменниками»[356]. Они выступали против законного с российской точки зрения притязания царя на своих подданных и отказывались от связанного с этим повиновения. Кроме того, их негативное поведение ставило под угрозу цель приумножения государственных доходов за счет дополнительных плательщиков ясака[357].

Таким образом, взятие заложников в Восточной Сибири, на Дальнем Востоке и в северной части Тихого океана, как правило, совершалось с применением грубой силы. В отличие от ситуации с кабардинцами, казахами или башкирами, здесь заложникам не разрешалось свободно передвигаться внутри крепости. Вместо этого они в основном находились в деревянных домах, прикованные железными цепями, и им оставалось только надеяться на пропитание либо от добросердечных российских служилых людей, либо от членов своего клана или своей этнической группы. Но прежде всего вопрос их выживания зависел от того, готовы ли члены их клана или этнической группы платить дань. Из столицы постоянно поступали указания заботиться о заложниках, хорошо кормить их и таким образом мотивировать членов клана или этнической группы сдавать меха. Но реальность обычно выглядела иначе[358].

Представители царской власти сталкивались с проблемами совершенно особого рода, когда коренные жители абсолютно не чувствовали связи с заложниками, выбранными из их рядов, — они просто бросали их и бежали. С таким отношением российские завоеватели сталкивалась вплоть до середины XVIII века среди бурят, коряков и прежде всего среди проживающих на Дальнем Востоке чукчей[359]. Чукчи раньше никогда никому не платили дань, не говоря уже о предоставлении заложников. Поэтому столь привычный для россиян метод взятия заложников вызвал у чукчей полное непонимание. Более того, заложники в данном случае никоим образом не оправдали ожиданий, возложенных на них царской стороной. Вместо того чтобы беспокоиться о благополучии Апы, сына чукчи, который в 1648 году был «захвачен» царской стороной на реке Колыме как заложник, и вместо того чтобы отныне посылать царским послам ясак, ни отец, ни мать, ни другие представители этой семьи или чукчей вообще не дали о себе знать[360].

Андрей Зуев смог убедительно доказать, что чукчи считали членов своей этнической группы, после того как они были насильно захвачены российской стороной в качестве заложников, мертвыми, независимо от того, были ли они на самом деле мертвы или еще живы. Согласно верованиям и мировоззрению чукчей, если кто-то умирал насильственной смертью, то это приводило к «доброму духу» и приносило удачу родственникам[361]. Переход в царское заложничество ассоциировался со смертью. Таким образом, потерю тех, кто был успешно «похищен» российской стороной, можно было больше не принимать во внимание[362].

Рис. 3. Семья чукчей в кафтанах из оленьих шкур с собачьим или волчьим мехом. На заднем плане — яранга, большая палатка из оленьих и моржовых шкур. Рисунок XIX века

В случае с чукчами, таким образом, принцип обеспечения российской экспансии и притязаний на господство, который основывался на связи представителей группы с заложниками, взятыми из ее среды, потерпел фиаско[363].

Российские служилые люди, которым после долгих усилий в суровых районах Дальнего Востока удавалось заполучить отдельных представителей чукчей или коряков, напрасно надеялись привести семейные кланы или этнические группы в российское подданство. Кроме того, они сталкивались с фактами многочисленных набегов, с помощью которых чукчи пытались изгнать российских захватчиков. При этом чукчи вплоть до 1750‐х годов несли трагические потери в собственных рядах[364].

Если в ситуации с чукчами российский интерес был направлен преимущественно на их подчинение с целью получения доходов от ясака, совсем другие причины для захвата заложников возникли в ходе экспедиций на Камчатку, Алеутские острова и Аляску. Во-первых, суровые условия регионов затрудняли продвижение и путешествия вообще. Поэтому в случае длительного пребывания, например при зимовке, предполагалось, что удержание заложников защитит от нападения местных жителей. Во-вторых, взятые в заложники коренные жители часто сами по себе давали достаточную гарантию выживания, потому что без их помощи не знающим местность российским исследователям и завоевателям грозила голодная смерть[365]. Заложники также должны были служить посредниками и советниками при общении с коренными племенами и в качестве проводников в неизвестных районах. Нередко заложников привлекали и к принудительному труду в частных домах или подвергали сексуальной эксплуатации[366]. Хотя эти злоупотребления никоим образом не являлись установками российской власти, тем не менее их не удавалось предотвратить и виновные наказывались редко[367].

Итак, московскую традицию заложничества в ее многообразии и прагматичном обращении со стороны имперской элиты трудно уложить в единую концепцию. Как и царская концепция подданства, намеренно размытая в своих контурах и за счет этого способная адаптироваться к соответствующим обстоятельствам, созданный российской имперской элитой метод взятия заложников превратился в инструмент экспансии и консолидации империи с практически безграничным спектром применения.

Поскольку интенсивность обращения к заложничеству зависела от соответствующего состояния имперской экспансии и консолидации власти, периоды расцвета практики заложничества также совпадали с периодами расцвета экспансии и особых усилий, направленных на подчинение и интеграцию коренного населения. Так, конец XVI века можно охарактеризовать как начало пиковой фазы заложничества среди северокавказских кабардинцев, период с XVII до конца первой трети XVIII века — на Северном Кавказе и в Поволжье, в Восточной Сибири и на Дальнем Востоке, а также среди калмыков и башкир. Начиная с 1740‐х годов значимость и интенсивность заложничества в этих районах постепенно снижались. Но теперь этот метод получил широчайшее распространение среди казахов, на Алеутских островах, в северной части Тихого океана и на Русской Аляске. Он играл важную роль до конца XVIII века и на Северном Кавказе. В начале XIX века заложничество постепенно утратило свое некогда первостепенное значение и в этих