— К нам раз в детдом тоже нарисовался такой, весь на понтах! — сказал Ленька в тот день после отбоя.

Мы лежим и обсуждаем мою сегодняшнюю ситуацию с Хуторским.

— Приходит, значит, один фраер к нам на вечер встречи выпускников, у нас его директриса в прошлом году решила устроить. И вот этот хрен с горы, баклан ощипанный, в наколках, бухой, увидел меня и спрашивает:

— Так, шкет, тебя как звать?

Я говорю:

— Леня!

— А ну, Леня, встань раком!

А я ему, мол, еще непонятно, кто тут раком встанет!

Он сразу пальцы веером:

— Ах ты, падла, да я не для того четыре года зону топтал, чтобы на меня каждая сявка хвост поднимала!

Хотел мне в торец зарядить, да по пьяни промазал. Я сразу к нашим, они еще старших позвали, вот мы и объяснили ему под лестницей, кто тут должен раком стоять!

Леня, как всегда, заливисто засмеялся.

— А Виталик Хуторской вообще чушок, фраер дешевый, петух топтаный, да на него если надавить пожестче, он нам всем с утра будет тапочки подавать! Давай завтра с ним у бревнышка перетрем всем отрядом, а, Леха? Нужно же с этим козлом разобраться!

Мы тогда полночи ржали, представляя Виталика Хуторского стоящим раком и надевающего нам тапочки! А зря мы не послушались тогда Леню, зря!

Вовка вернулся через неделю, он стал студентом медицинского училища при все том же Первом медицинском институте. «Нашем институте» сказал он, и меня почему-то это задело. Целый день он рассказывал, какие клевые в этом училище чуваки и как он их всех разом заткнул за пояс, даже рябят с третьего курса, показав, как надо играть на гитаре.

Я с ним столько лет дружу, что уже и не удивляюсь. У него всегда в новом месте клевые чуваки, а самый клевый, конечно, он. Потом обычно все со временем тускнеет, кроме самого Вовки, разумеется. Еще он сообщает, что отец купил ему, чтобы ходить в училище, сразу два дорогих пиджака в магазине «Модный силуэт»: один пиджак очень клевый, а второй и вовсе клубный. Что такое клубный пиджак, я стесняюсь спросить, сижу и просто киваю.

Больше всех за Вовку, как мне показалось тогда, обрадовался Леня.

— Молодец, Вован, — сказал Леня, — все лучше, чем у станка весь день париться за копейки. Как станешь этим твоим, слесарем-гинекологом, все будут с тобой первые за ручку здороваться. Кому клизму пропишешь, кому градусник! Вот у нас в детдоме знаешь, какая профура работает, а даже директриса перед ней на цирлах ходит!

* * *

Только слышно было, как работает аппарат.

— Все, ребята, отключайте! — повторила Валентина и взглянула на часы под потолком. — Время смерти четырнадцать тридцать!

Я посмотрел на Кочеткова. Тогда пусть он и отключает аппарат, а мне что-то не хочется. Вот она, кнопочка, слева на панели, ему лишь рукой коснись, а я через койку должен тянуться. И сделать это нужно не для того, чтобы сэкономить электричество, нет. Просто этим жестом ты сам для себя отсекаешь перспективу бесполезных действий. А когда сердце стоит час, дальнейшая реанимация лишена смысла.

И тут Кочетков заиграл желваками и выпалил:

— Отключить мы всегда успеем, Валентина Алексеевна. Леша, давай еще три раза внутрисердечно — и все!!!

А он действительно упрямый, этот Андрюха Кочетков, а еще он девушек очень любит, про его слабость всей больнице известно, и допустить, чтобы такая, как эта, сейчас ушла, он не хочет. И почему еще три раза? Не два, не четыре? Значит, решил попытать счастья, как в русских народных сказках.

— Зачем, Андрюша? — произнесла Валентина, и все понимали, что она права. В самом деле, зачем? Сказки сказками, но мы-то знаем, что чудес не бывает…

* * *

Из нашего отряда пропал пионер. То есть вообще пропал из лагеря, и всем сразу стало понятно, кого сделают крайним. Ясное дело, Костика. Его напарница с красивым именем Надежда появлялась в отряде лишь дважды в день, на утреннюю и вечернюю линейки, да и то когда их проводил начальник лагеря Мэлс Хабибович. Поэтому она не знала никого из нас даже по именам. Похоже, что статус невесты старшего пионервожатого Гены Бернеса, который ее всегда мог легко отмазать, окончательно испортил и без того сложный Надькин характер.

Пропажа обнаружилась случайно. Конец смены, нас уже почти не контролировали, да и большие коллективные мероприятия перестали проводиться. Как вдруг Мэлсу Хабибовичу пришла в голову идея отвезти первый отряд поглядеть на Бородинское поле. И, как всегда перед поездкой, нас построили на стадионе и пересчитали. Не сошлось. Пересчитали еще раз. Потом еще. Одного пионера явно не хватало. Тогда Костик попросил разбиться на четверки по столам, как все сидят в столовой. Оказалось — и точно, нет одного молчаливого парня по имени Игорь Парфенков.

Почти из каждого лагеря каждую смену убегают пионеры. Есть беглецы-рецидивисты, которые делают это каждый год и даже не один раз за смену. И далеко не всегда эти побеги связаны с какой-то веской причиной, вроде дедовщины в армии. Просто такой характер у этих беглецов, есть в них глубоко засевшая нешуточная страсть к свободе и приключениям. У нас в «Дружбе» был такой парень, его звали Огурец. Нет, конечно, у него было другое имя, но все, включая вожатых, называли его Огурцом.

Он имел поразительную внешность. Худой, долговязый, с застывшим лицом и очень толстыми вывернутыми губами. Но главное — его голова. Она была похожа не то что на огурец, а на настоящую узбекскую дыню.

И вообще он сильно напоминал марсианина, которых потом будут показывать по телевизору. Я сейчас хорошо понимаю, что Огурец и был настоящим марсианином, отсюда такая тяга к свободе, он просто на Марс свой хотел, а его вместо этого на линейку ходить заставляли.

Игорь Парфенков марсианином не был, никакого стремления к побегу не выказывал, в конфликты ни с пионерами, ни с вожатыми не вступал, несчастной любви не имел. Да и линять в конце сезона — такого не позволял себе даже Огурец.

Раз десять объявили по радио: «Игорь Парфенков, срочно подойди к главным воротам!!!», отправили гонцов во все уголки лагеря, опросили всех встречных и поперечных. Игорь пропал наглухо. Пришлось отпустить автобус и затаиться, как перед грозой.

Которая, я имею в виду грозу, совсем скоро и разразилась.

В обед стало окончательно ясно, что Парфенков пропал. К этому моменту объехали и обошли все деревни вокруг, звонили его родителям домой в Москву, даже обшарили речку Переплюйку.

На Костика было больно смотреть. Всегда ровный и спокойный, он и сейчас оставался таким, только по его бледности и какой-то особой замкнутости можно было судить, что случилось что-то из ряда вон. Я зашел в вожатскую комнату. Воронин молча сидел и курил, глядя в стену. Я закурил и присел рядом.

— Ну что, Костик, — спросил я, — как дела?

Наверное, это был очень глупый вопрос, но Костя не возмутился, лишь кивнул на сложенные стопочкой листочки у него на тумбочке. Я посмотрел — там лежали пионерские путевки. У меня таких, за мою пионерскую жизнь, была целая куча.