отступлением от “завоеваний 1917 года”». В то время я, видимо, склонялся к тому, чтобы подчеркнуть негативные аспекты, отметить, что «повседневный сталинизм», заимствуя термин Шейлы Фицпатрик, представлял собой триумф контрреволюции. Поэтому я включил в курс «Преданную революцию» Троцкого, которая представляла наиболее предвзятый взгляд на этот новый образ жизни. Но я все еще, очевидно, считал политику первостепенной, а общественные процессы – производными. Спустя двадцать лет, когда я готовил сборник документов, собранных совместно с Андреем Соколовым, для публикации в издательстве Йельского университета, в качестве названия я выбрал «Сталинизм как образ жизни». Теперь под этой формулировкой я подразумевал совершенно другое (о том, что я использовал именно такую формулировку в курсе, который я вел в Ла Троба, я совершенно не помнил).

Исторический факультет Ла Троба был большим и очень разным, по большей части молодым. На каждом факультете есть свои фракции, и наш не стал исключением. К чести сказать, раскол фракций проходил по политическим пристрастиям, а не по историческим периодам или личностям. К марксистам принадлежали Стив Нибло (1941-2008) и Барри Карр, оба латиноамериканисты, и Том Спир, африканист. Время от времени мы собирались как читательская группа, чтобы разбирать «Капитал»; Шейла, жена Тома, хоть и не была ученой, превосходила всех нас проницательностью наблюдений. К многочисленным «этногам» факультета, как мы шутливо называли этнографов, приверженных идеям «Интерпретации культур» (1973) Клиффорда Гирца и «Островов и берегов» Грега Денинга (1980), относились Инга Клендиннен (1934-2016), Рис Айзек (1937-2010), Бронвен Дуглас и Джун Филипп[64]. Только моя фракционная принадлежность к марксистам помешала мне воспользоваться их присутствием и узнать от них по возможности больше. Инга, женщина с высоким интеллектом и большой энергией, которая могла бы сделать великолепную карьеру как историк и публичный интеллектуал, писала о культуре ацтеков и их контакте с европейцами[65]. Рис, гениальный юж-ноафриканист, получил Пулитцеровскую премию по истории в 1983 году за книгу «Трансформация Вирджинии, 1740-1790» (Transformation of Virginia, 1740-1790).

Как единственный специалист по России на факультете, я мог бы приложить больше усилий, чтобы установить связи с другими людьми в Мельбурне, которые имели схожие интересы, но частым контактам препятствовали различия между поколениями, культурой и дисциплинарными интересами. В то же время мои языковые навыки начали утрачиваться из-за отсутствия носителей русского языка и легкодоступных записей. Это двойное отдаление – от родной страны и от всего, что напоминает ту страну, чьей истории я посвятил свою научную деятельность, – не могло остаться без последствий, но также странным образом освободило меня, так что я смог заняться любыми привлекательными для себя темами и любым выбранным способом.

Например, при подготовке диссертации я натолкнулся на тот факт, что на замену шахтерам, призванным в армию во время Первой мировой войны, набирали китайских и корейских кули. Китайцев? Корейцев? Я понятия не имел, что мигранты из Северного Китая и Корейского полуострова регулярно пересекали российскую границу. Я действительно очень мало знал о дальневосточной части Российской империи, так почему бы мне не отследить пути этих рабочих-мигрантов, золотодобытчиков и овощеводов? Никто не предостерегал меня от погружения в ориентализм, да и термина такого не было до появления книги Эдварда Саида с таким названием в 1978 году.

Помимо любопытства к далекому прошлому дальней части мира, я был не чужд и современности. В 1974 году вышла в английском переводе вторая часть мемуаров Никиты Хрущева. Меня привлек конец главы об отношениях СССР с Китаем, где Хрущев упоминает разговор, состоявшийся в Кремле с Эдуаром Даладье, бывшим премьер-министром Франции. Даладье, возвращаясь домой из поездки в Китай, спросил Хрущева, не беспокоит ли советского лидера «желтая опасность». «Я был удивлен такой постановкой вопроса и резко отверг его рассуждения: “Мы по-другому относимся к людям, не делим их по цвету кожи”». Эта часть главы озаглавлена «Реальна ли желтая опасность?»[66], и в заключение Хрущев размышляет, что если бы Даладье «…был жив, то посмеялся бы, вероятно, над моим ответом. Для него, буржуазного деятеля, и не потребовалось бы никаких других доказательств, кроме наших сегодняшних взаимоотношений с Китаем» [Хрущев 2016: 438]. Никита Сергеевич добавляет, что не «желтая опасность» угрожает Советскому Союзу, а «политика, которую проводит Мао». Ранее в этой книге Хрущев ссылается на предложение, сделанное в 1954 году советской делегацией в Пекине. Делегация, в которую входил и сам Хрущев, чтобы преодолеть дефицит рабочей силы в Сибири, предложила «…какое-то количество китайских рабочих привлечь для разработки богатств Сибири, прежде всего на лесоразработки». Хрущев пишет: «Нам требовалось около 1 млн человек, а может быть, и больше» [Хрущев 2016: 25]. Сначала, по словам Хрущева, Мао отверг это предложение, но впоследствии, однако, обе стороны пришли к соглашению, и около 200 тысяч китайских рабочих прибыли в СССР, сделали свою работу и вернулись домой. Далее Хрущев утверждает: «Пекин хочет переселить к нам как можно больше людей». И потом: «Постепенно у нас сложилось единое мнение, что таким способом китайцы хотят внедриться на наш Дальний Восток… с тем чтобы внедриться в экономику Сибири и ассимилировать ее небольшое русское население» [Хрущев 2016: 28]. То есть все-таки «желтая опасность».

Итак, будучи лишенным советов профессионалов, я приступил к сбору рассказов путешественников конца XIX – начала XX веков, пользуясь любыми современными русскими источниками, которые я мог найти в библиотеке Мельбурнского университета или заказывая по МБ А из других библиотек. В результате я собрал текст, не связав свое исследование с более поздней историей, в том числе рассказанной в воспоминаниях Хрущева, и значимостью для нее. Отчего так? Потому что никто не сказал мне, что выявление такой связи может повысить ценность статьи. Моя убежденность в обратном проистекала из схоластических заблуждений. Не помню, почему я решил отправить статью «Еще одна желтая опасность» в «Modern Asian Studies», почтенный, если не чопорный британский журнал, но, когда в конце концов получил известие о ее принятии в печать, то испытал огромное удовольствие [Siegel-baum 1978]. Моя любовь к этой статье только росла с годами. Я горжусь тем, насколько гладко в ней сочетаются традиционная политическая и трудовая истории, сколько сведений приведено о китайских учреждениях, как аргументирован тезис о том, что, как бы сильно русское население и предприятия ни зависели от китайских мигрантов, они их присутствия не желали. Сегодня аналогии с рабочими из Центральной Америки, мигрирующими в Соединенные Штаты, кажутся совершенно очевидными, но в 1970-х годах дело обстояло иначе.

Затем, следуя схеме, которая будет не раз повторяться в первые годы моей научной карьеры, я переключился с «Modern Asian Studies» на «The